Апрель

На дверях лавки колониальных товаров на Невском проспекте появляется необычная для этого времени в воскресенье табличка: «Просим извинения у г. г. покупателей. Торговля временно закрыта для получения новых, весьма привлекательных товаров».

Внутри лавки — белый как мел хозяин-грек. Рядом с ним, боком к большому окну, сидит в смушковой бекеше жандармский ротмистр.

— Я же вам сказал, — сквозь зубы шипит ротмистр, — не смотрите на меня. Подсчитывайте выручку. Делайте вид, что вы действительно получаете товары.

— За цто? — со слезами в голосе бормочет грек, щелкая костяшками счетов. — Я зе ни в цем не виноват. За цто?

В лавку непрерывно входят агенты. Докладывают коротко, быстро.

— Ваше высокородь, Волохов сошелся с Канчером: сделали друг другу сигнал.

— Ваше высокородь, Генералов вытащил носовой платок, долго по сторонам смотрел, потом сморкнулся.

— Горкун перешел через Фонтанку. Стоит у дворца.

— Осипанов в трактире стакан сбитню выпил.

— Ваше высокородь, Андреюшкин два раза на церковь перекрестился. Шептал что-то.

— Ваше высокородь, Горкун Канчеру подмигнул.

— Горкун ушел, Канчер остался.

— Волохов опять к мосту идет.

— Ваше высокородь, Осипанов у Генералова время спрашивал. Переговорили о чем-то.

У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты…

Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто «выпасывают» студентов. Тем более, что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения.

А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной как сверло:

— За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня чиновники цай покупают.

— Замолчите, — говорит, не отрываясь от окна ротмистр, — не то я прикажу вас арестовать!

— А за цто зе, за цто? — чуть ли не плачет грек. — Цто такое случилось?

— Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, — советует жандарм.

— Я узе пересчитал есцо раз.

— Ну так пересчитайте в третий раз!

— Зацем? — стонет грек.

Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит па хозяина белыми глазами.

— Считай деньги!

Входят сыскные, докладывают:

— Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.

— Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.

— Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивал, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.

«Есть ли у них какая-нибудь прямая цель? — ломает мозги ротмистр. — Зачем они эти кульки с собой носят? На пасху, что ли, собрались?»

Пять минут двенадцатого.

— Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там — щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.

— Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживаются.

— Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.

«Может быть, они хотят, — думает ротмистр, — подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики вручить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить… Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, здесь дело не в бумаге».

Десять минут двенадцатого.

— Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!

— Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.

— Ваше высокородь, Осипанов им рукой машет.

«С минуты на минуту, — думает жандарм, — из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать… Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы…»

Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове слегка шевельнулись…

— Варламов! Борисов! — в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. — Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение — ко мне!

В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.

— Свергунов и Стайн берут Генералова и Андреюшкина. Тимофеев — Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!

— Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними…

— Шелонков! Свердзин! Шевылев! — командует ротмистр. — Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!

Оп поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.

— Чтоб никому ни слова! — показывает жандарм хозяину кулак. — А то… Ясно?

И быстро выходит на улицу.

…Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.

Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.

— В участок!