Апрель в Белграде

Ей кажется это правильным. Но чувствуется неправильным.

– Дмитрий Владимирович, – бежит она за ним, сменяя шаг то на быструю ходьбу, то на короткий бег. Как послушная собачка, которая просила лакомство.

Учитель оборачивается, не сбавляя ходу.

– Что?

– Я же все еще в хоре, так?

Его брови сдвинулись, даже если он смотрел в телефон. Ларина чувствовала себя призраком, и именно так посмотрел на нее Травкин: будто увидел неприятного ему призрака. И вздохнул.

– Ты действительно издеваешься, Ларина, – они оказываются около семнадцатого кабинета и кучи детей из младшего класса. Он открывает дверь ключом с первого раза. – Хочу петь, не хочу петь…

Дверь открывается, и дети вваливаются туда, пока Травкин стоит, держась за дверную ручку напротив Лариной, давно не его ученицы.

– Ну, я хочу петь.

Он устало поднимает брови.

У нее сердце вылетает из груди, и она не понимает, почему. Ее подташнивало рядом с ним, как ее всегда тошнило на качелях или в автобусе. Но говорить-то надо.

– И если можно, то в старшем хоре. То есть, с моими.

То есть, с Камиллой и Ленкой.

– Я тоже много чего хотел, – теперь издевался он, сыграв разочарование.

– Но я же могу петь со своим годом?

 Можешь, если выучишь основы и песни третьего.

Открытый рот пытается что-то выдать. Глаза пытаются найти что-то на темно-зеленом свитере Травкина. Он смотрел в ее глаза, потому что он всегда смотрит людям в глаза, но вдруг отвлекся.

– Тишина или всех выброшу в окно по очереди, – гавкнул он на мелких в классе, и те сразу затихли, ошарашенно посмотрев на учителя. Кто-то заржал.

– Я выучу, – возвращается к теме Ларина.

– Сама не выучишь. Я помогу.

Учитель никак не мог сконцентрироваться на Алене, потому что тянул шею и смотрел, чем мелкие пиздюки занимались в его кабинете. Шум опять возрастал. Слава Богу, потому что у Алены было время открыть рот и подумать.

– В смысле?

– В этом самом, – он резко повернул к ней голову, и Алена уставилась в его серо-зеленые глаза на несколько секунд. Скорее всего, одну секунду. Смотреть другому человеку в глаза очень… напрягало. Особенно ему в глаза, это как бы, самоубийство. Это как брать нож и делать на коже порезы. – Если хочешь, будем учиться петь. Не хочешь, то я не собираюсь тратить время на твои хочу-не-хочу.

– Ладно, да. Будем петь.

– Отлично. Иди на уроки, – кивает головой и вскидывает брови. Говорит спокойным и усыпляющим голосом. – А я пойду на свои.

Никакие адекватные звуки бы все равно не сорвались с Алениных губ, так что она почти улыбнулась и почти кивнула. Он тоже почти улыбнулся и прежде, чем закрыть за собой дверь, в последний раз посмотрел.

И она в последний раз посмотрела. Они вдвоем какие-то не такие. Или Ларина любила мечтать и писать свои песенки. Второе реалистичнее. Она стоит около закрытой двери еще некоторое время, думая про его «я помогу». Это учительская обязанность, которую Алена ему не навязывала. Странно. Многим ли он помогал? Хотел помочь? Да ничего он не хочет.

Пускай многим.

Никто же не паниковал от этой мысли? Ларина тоже не должна паниковать.

И вообще, она много чего не должна была.

Ларина, прием

– Куда ты «ми» тянешь на «соль», мы все еще в первой октаве, – раздраженно закатывая глаза, учитель наклоняется к Лариной. – До, – он бьет пальцем по клавише, не смотря на клавишу, – Ре, – следующим пальцем по следующей клавише, – Ми, – еще раз. – Не со-о-о-ль, – он специально фальшиво тянет высокую ноту, будто бы тянул «си» и еще добавил какое-то цыганское вибрато. – Еще раз.

– Это уже восьмой раз, – как сломанная спичка стоит Ларина в двух шагах от него.

– Значит еще восемь раз будет, – он твердо обратился, видимо, к клавишам. – Выпрямись и пой.

Не то чтобы Алене надоело петь; она просто не могла спеть, как ему надо. А ему много надо, как оказывается, от Алены, у которой ноль музыкального образования. Которая, как бы, что тут забыла после уроков в хоровом зале с Травкиным? Если бы ей сказали это год назад, она бы поржала.

Петь с учителем, с которым ты три года не говорила. Что еще за новости.

– До, ре, ми, фа, соль…

– Я повешусь.

Он психанул прямо как на прослушивании. Только не ударил по клавишам, а с громким вздохом поднялся и как-то саркастично встал напротив нее, скрестив пальцы в замок за спиной.

Поднял брови, мол, давай.

– То же самое? – неуверенно спрашивает Алена, нахмурив брови.

– Боже упаси тебя петь то же самое. Пой лучше, – ровном тоном. Он-то умел подбирать правильные тона: они у него вместо артерий к сердцу. Все эти натянутые, золотые струны.

Ее неуверенное выражение лица не меняется, и она лишь только отворачивается, заострив взгляд впереди. Да у нее дежавю. Опять он не за пианино. А теперь тут еще Мишки нет, который бы сыграл вместо него.

С пианино легче, оно ведь пело вместе с тобой. А теперь в одиночестве?

Доремифасолясидо.

Таков был план.