Апрельская ведьма

Всю ночь я оставалась безымянной, и когда лежала, словно распятая, на полу под ним, и когда мы перекатывались, как единое существо, от края к краю двуспальной кровати, и когда я стояла на четвереньках, словно волчица, и выла. Воздух в комнате сделался душным от наших запахов, волосы Камиллы разлохматились и взмокли от пота, и я глядела сквозь эти лохмы на лицо Хубертссона – на влажные губы, на раздувающиеся ноздри, на полузакрытые глаза – и скалила свои хищные зубы. Все! Дай мне все и ничего!

Он не заметил, как я ушла, он спал как убитый, когда я поднялась и стала собирать разбросанные Камиллины вещи: вечернюю сумочку, трусы, лифчик и смятое платье. Теперь она закапризничала, стонала и хныкала и пыталась высвободиться. Но мне еще нужно было кое-что сделать. Я подтянула простыню и укрыла голые плечи Хубертссона и, наклонившись, в последний раз коснулась губами его щетины, а потом выключила лампу и тихонечко прикрыла за собой дверь номера.

Я не хотела, чтобы Камилла увидела неприязненную улыбку гардеробщика, и поэтому я сочла своим долгом сменить на минуту командный пункт, чтобы самой принести ей пальто. Она чуть ожила и спотыкаясь вышла на улицу. Тут я остановила ее и кликнула мою ворону. Она сидела в сторонке, на дереве в Вокзальном парке, но немедленно повиновалась и расправила крылья. Я отпустила Камиллу и взмыла в небо, наполнив ворону ликующей, восторженной песнью. Она в ответ расхохоталась своим хриплым смехом.

А у входа в «Стандард-отель» Камилла все стояла, обхватив руками плечи.

Несколько часов спустя Хубертссон позвонил в мою дверь, перепугав утреннюю помощницу.

– Где она? – спросил он.

– Кто?

– Дезире, конечно.

– В постели. А вы что думали?

Он направился прямиком к моей спальне, а помощница последовала за ним на цыпочках в мягких шерстяных носках.

– Она спит. Мы вас не ждали, вы ведь не приходите в пятницу в такую рань… – Протянув руку, она попыталась его остановить. – Не трогайте ее, она вчера так устала.

Оттолкнув сиделку в сторону, он открыл дверь, заглянул в комнату и обернулся:

– У нее же судороги! А вы не видите и не слышите!

Я дорого заплатила за ночь любви с Хубертссоном – четырьмя днями сплошных ураганов, когда мир сотрясался и рушился у меня перед глазами. Лишь ценой величайших усилий мне удавалось время от времени вынырнуть на поверхность действительности и глотнуть воздуха, прежде чем снова погрузиться в пучину.

Когда я на пятый день очнулась, то оказалась уже не дома, я лежала на незнакомой кровати в незнакомой комнате. И не сразу сообразила, что это тот же самый приют, где я впервые встретила Хубертссона. Несколько часов спустя он пришел – семенящей походкой, страшно постаревший в сравнении с тем, каким я его видела в последний раз.

– Status epilepticus, – сказал он, усаживаясь у меня в ногах. – Ты ведь была уже на самом краю. Знаешь?

Я попыталась ответить, но из моих губ вышел только стон.

– Что? – Он наклонился чуть ниже.

Я сделала усилие, слепила в голове слово, прокатила его через все закоулки мозга, потом с силой подала на голосовые связки – и открыла рот. Вышло только мычание. Хубертссон взял с тумбочки алфавитную таблицу и сунул ручку мне в рот, и у меня заболела голова от напряжения, покуда я показывала по буквам это коротенькое слово. «Да».

– Тебе трудно говорить?

Пылающая тяжесть сдавила мне лоб, но я все равно не закрывала глаз, покуда показывала шесть букв. «Не могу».

– Не могу? Ты не можешь говорить?

Закрыв глаза, я схватила его руку, тихонько сжала два раза и отпустила: нет, я больше не могу говорить. Его рука выпала из моей. Долго он стоял неподвижно у моей постели, потом я услышала шорох ткани и поняла, что он сунул руки в карманы.

– Тебе придется пробыть тут несколько дней, – сказал он. – Но потом ты сможешь вернуться домой. Нам просто надо назначить тебе лечение.

Я не открывала глаз и не хватала его за руку, добавить мне было нечего, и голова моя отчаянно болела. Его подошвы прошелестели к дверям, дверь открылась, но не захлопнулась. Прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил, и в голосе его послышался абсолютно неподобающий щекочущий смешок:

– Ты мне снилась в четверг. Всю ночь.

Я улыбнулась, не открывая глаз. Это стоило заплаченной мною цены.

В тот раз меня отпустили из приюта всего через неделю. Нынче у меня большие сомнения. Хубертссон обходит тему моего возвращения домой, когда я пытаюсь завести об этом разговор.

Но я так хочу еще раз вернуться в мою квартиру! Мне хочется сидеть в моей солнечной гостиной в обществе невидимого мне молчаливого помощника – лучше художника, так уютно ощущать рядом его молчаливую сосредоточенность, когда он делает наброски, – и слушать Грига. Я люблю Грига. Он не сомневается и не смущается, он входит и настаивает на своем, как подобает мужчине, но в то же время он достаточно необычный мужчина, поскольку умеет посмеяться над собой. Как Хубертссон.