Апрельская ведьма

Я подыскала себе замечательного носителя, пожилую ворону – она появилась в конце ноября в кроне сосны, растущей напротив окна моей спальни, и теперь решила там поселиться. Меня очень устраивал ее нрав: упрямая, сварливая, вредная, но притом в высшей степени разумная тварь. Почувствовав мое присутствие, она не стала паниковать, как другие вороны, а сразу поняла, что к чему. Я безусловно сильнее ее, но, сообразила она, нуждаюсь в ней. Значит, между нами должно установиться некое равновесие. Я скорректировала вороньи планы в свою пользу, тихонько толкнувшись в ее жилах уверенностью, что если она мне подчинится, то выживет, а весной я отпущу ее с миром на гнездовье.

Начала я очень осторожно – позволяла ей всего несколько раз на дню носить меня над Вадстеной. Я никогда не заставляла ее лететь через Веттерн – там, за краем берегового льда, чернела открытая вода и пугала ее, – я удовольствовалась лишь тем, что любовалась озером с башни замка и с вершин деревьев Прибрежного парка. Позже я велела ей отнести меня на вершину дерева перед медицинским центром, и мы с ней сидели там, наблюдая то за Хубертссоном, то за Кристиной – как они ведут прием. Со временем я осмелела и стала ненадолго покидать мою ворону, перебираясь в каплю талой воды на ветке, и позволяла птице перепорхнуть на другое дерево. Она никогда не улетала далеко и уже через несколько дней научилась возвращаться по первому моему мысленному приказу. А я все продолжала тренировочные полеты, и ворона моя закладывала все более широкие виражи над Эстергётландской равниной, останавливалась в лесах и рощах и передавала меня лисице или зайцу, я заползала в спящего ежа и смотрела его сны, а потом утешала воспоминаниями о лете закоченевшую белочку, пока наконец не призывала к себе мою птицу. Она являлась немедля, хотя ей приходилось дожидаться меня часами. Она была моей – ручная и всегда готовая мне служить.

По четвергам я всегда просыпалась с ощущением тревоги: сегодня Хубертссон, поспешно выпив чашку кофе, рванет прочь, а завтра явится очень поздно, если явится вообще. По утрам в четверг он всегда был немногословен, уже предвкушая предстоящую ночь. Мне это не нравилось. Я слишком мало знала о его четвергах и о ночах под пятницу, я не знала даже, встречается ли он с одной и той же женщиной или каждый раз выбирает новую. И разумеется, я не собиралась его об этом спрашивать – это явилось бы грубым нарушением всех пунктов нашего договора. Но мне уже было мало наблюдения на расстоянии, слежки из-под собственных век – как я тогда уже следила за моими сестрами. Я не хотела видеть глазами Хубертссона, мне хотелось быть той, кого увидят эти глаза.

Так подошло к концу то долгожданное утро четверга, Хубертссон махнул на прощание портфелем и выскользнул из моих дверей, а я, проводив его, решила наконец рискнуть. Весь день я была паинькой и даже позволила моей помощнице вывезти меня на прогулку, но уже к пяти часам стала позевывать и сумела-таки ей внушить, что хотела бы отдохнуть. В шесть у них была пересменка, и другой мой помощник – молодой и прилежный художник, – заглянув ко мне в спальню, отметил не без удовольствия, что я спокойно сплю. А после открыл свой альбом и взялся за карандаш. Сегодня вечером он много успеет сделать.

Едва я повернула ворону на северо-восток, как она, словно поняв, что это особенный полет, с криком рванулась в черное вечернее небо, а я, захохотав в ответ, велела ей наддать ходу. И все-таки прошло много часов, прежде чем мы с ней опустились на уличный фонарь в Норчёпинге возле «Стандард-отеля». Измученная ворона вертела головой, норовя сунуть ее под крыло, но я не позволяла – мне нужны были ее глаза, чтобы найти себе следующего носителя. У входа было пусто, мне пришлось прождать двадцать минут, пока не приплелся одинокий прохожий. Им оказался мужчина средних лет, он не заметил меня, просто замедлил на мгновение шаг, покачнувшись, как от головокружения, когда я переместилась в него. В гардеробе он столкнулся с женщиной, направлявшейся в дамскую комнату. Даже не успев ее разглядеть, я перепрыгнула.

У нее оказалось уютное тело, легкое и гибкое. Нежно-розовые легкие, ниточки бронхиол шевелились, словно водоросли на морском дне, а слюна у нее во рту была свежая, как у ребенка. Я сразу же решила: остаюсь тут.

Она немножко выпила и заметила меня, только когда опустилась на сиденье в туалете – отвела взгляд от своих белых трусов и уставилась на стенку, и глаза ее тревожно расширились – кто здесь?

– Хочу танцевать, – шепнула я.

Она, рассмеявшись, повторила мои слова: «Хочу танцевать!»

Пока мы выходили из туалета, я успела рассмотреть ее отражение в зеркале. Прекрасные цвета – золото волос и зелень глаз, – но лицо еще слишком юное и несформировавшееся – гладкие щеки и круглые удивленные глаза. Пожалуй, слишком молода для Хубертссона.

«Но я хочу быть легкой и гибкой под его тяжестью», – подумала я.

Она улыбнулась отражению, склонив голову набок: «Легкой и гибкой под его тяжестью…»