Апрельская ведьма

Биргитта тут же соскользнула с кухонного диванчика и пошла за Гертруд по лесенке в мансарду. Гертруд всегда спала в мансарде, хотя зимой там был невыносимый холод. Лучше мерзнуть, чем смотреть на эти постные рожи, говорила она с гримаской, от которой Биргитту всегда разбирал смех. Но тогда стояло лето, и в мансарде было тепло, до того тепло, что доски перегородки начинали пахнуть. Гертруд открывала окно и опускалась на кровать, закуривая.

– Господи, – говорила она потом, сдвинув шляпку набекрень. – Ну вот, вернулась в Средние века…

Биргитта не очень понимала, о чем речь, – может, и правда, тут было одно время, а в Мутале, где Гертруд жила и работала, какое-то другое, но тем не менее всегда усердно кивала, засунув ладошки между ног и сидя на стуле возле кровати. В тот раз Гертруд улыбнулась и тихонько ущипнула ее за нос:

– Я только ради тебя и прихожу. Ты ведь мой маленький ангелочек…

И, сунув вдруг сигарету в угол рта, она распахнула объятия:

– Иди сюда! Я тебя сейчас ка-ак поцелую-поцелую-поцелую!

Биргитта надеялась, что Гертруд потушит сигарету, прежде чем начнет целоваться, но та забыла, забыла даже вынуть сигарету изо рта, когда обняла Биргитту. Биргитта пискнула и прижала ладонь к щеке.

– О боже, – сказала Гертруд, засмеявшись. – Я обожгла тебя?

– Немножко…

Биргитта надеялась, что Гертруд, погасив окурок, снова начнет ее целовать, но нет – Она поднялась с шаткой кровати и принялась расстегивать жакет.

– Лучше все-таки переодеться, – она сняла плечики с вешалки на стене. – А то у деда припадок начнется… Посмотри-ка, не идет еще?

Биргитта встала на стул коленками и высунулась в окно. Садик сверху казался намного красивее, чем из кухонного окна, сверху не было видно, что лепестки сирени кое-где поржавели, сверху цветы выглядели свежими и полными жизни. Последние белые лепестки цветущих вишен трепетали в воздухе, как мотыльки, и это была красота, а никакая не грязь и мусор, как говорила бабка. А на насыпи уже расцветал купырь, если прикрыть глаза, то кажется, что на траве лежат кружева. Биргитте нравился купырь, но рвать его не разрешалось. Это сорняк, говорила бабка. Принесешь его в дом, так лепестки весь стол мукой запорошат, а у бабушки и без того уборки много – за дедом мыть и прибирать и за Биргиттой, так не хватало еще и сорную траву в дом тащить.

Снаружи хорошо пахло. Солнце нагревало шпалы, так что над дорогой вился сильный запах смолы. Биргитта втягивала носом этот запах, глотала его, стремясь удержать внутри, хотя от него начинал ныть лоб. Странное дело – у нее всегда болела голова от смоляного духа шпал, а ведь он ей очень нравился.

– Не видно, – сообщила она и, повернувшись, снова плюхнулась на стул.

Гертруд причесывалась перед маленьким настенным зеркалом, сейчас на ней была только комбинация, а принцессин наряд висел уже на плечиках на крючке за ее спиной, юбка колыхалась на стене, как перевернутый пышный цветок. Да, точно. Как поникший тюльпан, белый тюльпан, лепестки которого вот-вот увянут и упадут.

– Вот так. – Гертруд наклонилась поближе к зеркалу, разглядывая в нем свое лицо и одновременно старательно укладывая прядь волос на лбу. – Шестерочки. – Она обернулась. – Ну как, получается?

– Я еще не умею считать, – призналась Биргитта.

Гертруд засмеялась:

– Я о кудряшках, понимаешь? У меня две шестерки на лбу. Сейчас так носят.

Биргитта смутилась. Какая дурочка – не поняла. Но Гертруд не заметила ее смущения, она снова уже гляделась в зеркало и, взмахнув ресницами, придала шестеркам окончательную форму.

– Леннарт, во всяком случае, считает, что они мне очень идут.

Биргитта подняла на нее глаза:

– А кто это?

Гертруд повела плечами, и все ее белое тело, казалось, наполнилось воркующим смехом.

– Мой новый парень. Жутко симпатичный. Очаровашка.

Усевшись рядом с Биргиттой, она взяла ее за руку:

– Ты умеешь хранить тайны?

Биргитта важно кивнула.

– Это страшная тайна, постным рожам – ни слова, – зашептала Гертруд. – Но мы осенью с ним поженимся. С Леннартом.

У Биргитты перехватило дыхание, а Гертруд наклонилась так близко, что ее шепот щекотал ей щеку.

– Я уже говорила с ним о тебе, он знает, что ты у меня есть. Он говорит, что это ничего, что ты сможешь с нами жить, когда подрастешь. Он обожает детей. – Она замолчала, будто прислушиваясь к какому-то шороху на лестнице, а потом заговорила еще тише: – С женой он разошелся, через пару месяцев развод получит. Дом оставит себе, классный домик – четыре комнатки, и кухня, и настоящая ванная. У него даже холодильник есть.

Биргитта кивнула, она видела холодильники на картинках в журнале «Аллерс» и знала, что это такое.

– А я уволюсь и стану домохозяйкой, Леннарт говорит, так будет лучше. Он любит, чтобы о нем все время заботились. Все будет классно. Там и для тебя есть комнатка, махонькая такая возле кухни, прямо то, что нужно…

Выпустив Биргиттину ладошку, она снова закурила, махнула рукой, гася спичку, и вдруг заговорила в полный голос:

– Но вообще-то это секрет. Если только заикнешься об этом постным рожам, то останешься тут. Ты поняла?

Биргитта кивнула и сжала губы. Она поняла.