Апрельская ведьма

Черстин Первая сильно ударяет меня по щеке, принуждая смотреть ей в глаза. Они мерцают, как драгоценные камни.

– Так, – говорит она, стаскивая резиновые перчатки. – Сейчас надо будет поменять простыню, постель насквозь мокрая. А потом переодеть ее в сухую ночную рубашку…

– А верхнюю одежду не надо? – уточняет Ульрика.

– Теперь незачем, после такой дозы стесолида. Она еще не один час проспит…

Я все не решаюсь пересчитать свои оставшиеся физические возможности, но шевелю губами, давая понять – я хочу говорить, пусть мне подадут мундштук. Черстин Первая видит это, но притворяется, будто не замечает. Может, опасается, что я снова начну требовать душа. И вместо этого, гладя меня по лбу одной рукой, другой отпихивает в сторону стойку с компьютером. И вот уже желтый шланг с мундштуком болтается вне досягаемости. Мне нельзя говорить до тех пор, пока не разрешат.

Только теперь я вижу стены. Закрываю глаза и открываю снова. Неправда. Не может быть…

– Глянь-ка, – говорит Ульрика. – Она ангелов увидела…

Черстин Первая, нахмурив лоб, поправляет подчиненную:

– Нельзя говорить о пациентах в третьем лице. Надо говорить, обращаясь к ним. Слух обычно сохраняется дольше всего…

Слух у меня прекрасный, и ей это известно. Однако сама она повышает голос и почти кричит мне в ухо:

– Видишь ангелов, голубушка? Это все Мариины ангелы. Ты в палате у Марии. Правда, тут мило? А Мария такая славная, вы уж точно с ней поладите…

Подняв голову, она кричит все тем же режущим уши голосом:

– Мария, подойди поздоровайся с Дезире…

Судя по тому, что я слышу, это должно быть покорное существо. Когда Черстин Первая еще выкрикивает эти свои приторные слова, невидимая мне Мария уже выпустила из рук какой-то металлический предмет, так что он лязгает о стол, потом двигает по полу стулом и наконец, шаркая, появляется в моем поле зрения. В первый момент мне кажется, что я ее узнала, но нет, я ошиблась. У этой Марии серые глаза, без желтых и коричневых полосок, что таились, словно угроза, в глазах Тигер-Марии.

– Ты не хочешь поздороваться с Дезире? – спрашивает Черстин Первая.

– Здравствуй, Дезире, – говорит Мария и улыбается своей молящей улыбкой.

Много лет я жила рядом с такой улыбкой. Я хорошо ее знаю. Это – единственный щит, прикрывающий умственно отсталых от мира: покаянная, убогая, нищая улыбка.

Под конец Тигер-Мария улыбалась всякую минуту, когда не спала.

Сама я давно уже перестала улыбаться, мне казалось, что так меня не примут за умственно отсталую, какой я, может быть, кажусь. Пустые мечты! С самого начала главный врач Ределиус раз и навсегда постановил, что я настолько отстала в своем развитии, что со мной не имеет смысла даже разговаривать. А когда мне было двенадцать, он повторял этот свой диагноз всякий раз, как я проходила еженедельный осмотр в интернате для детей-инвалидов. Что толку, что у меня на тумбочке громоздилась куча книг. Я их просто листаю, утверждал он. Чисто механическое, подражательное поведение.

– Грюневальд и прочие воображают, будто любой идиот может стать профессором, – изрекал он и выдерживал паузу. – Но порой приходится считаться с фактами. Ребенка в таком состоянии нужно только кормить трижды в день и дважды в день купать – и все.

Старшая сиделка почтительно кивала и делала вид, будто записывает. Она всегда делала вид, будто записывает все, что он ни скажет, и хотя всем было заметно, что она просто водит ручкой над листом в истории болезни, сам Ределиус, по-видимому, этого не замечал. Наоборот, это движение ручки ему, похоже, льстило: время от времени он делал нарочитые паузы, с тем чтобы она успела все записать.

– Как глава клиники, – продолжал он хорошо поставленным голосом, – я несу ответственность не только перед пациентами, но и… – пауза, – перед нашими заказчиками, иными словами, перед налогоплательщиками. – Долгая пауза. – Следует отдавать себе отчет в том, что намного целесообразней вкладывать все наши налоговые отчисления в тех детей и подростков, у которых есть будущее… – пауза, – чем в существа, обучая которых можно достичь лишь уровня шимпанзе… – еще пауза, – вроде вот этого.

Так что со мной все было ясно. Он поворачивался к соседней кровати, где лежала навытяжку Тигер-Мария. Ей тогда было тринадцать, и она только-только начинала осознавать самое себя и свое существование. В этот день она была пристегнута к кровати. Ределиус осмотрел ремень.

– Мария что, буйствует?

Старшая сиделка прижала кипу историй болезней к своей груди.

– Пыталась убежать.

Ределиус покачал головой, как если бы глубоко расстроился:

– Мария, Мария, Мария! Что же ты наделала?