Апрельский туман

Не знаю, сколько времени меня не было здесь. Помню только светлую комнату и вид на тихий, недвижный парк за решетчатым окном, изредка — участливые лица родителей, чаще — безучастную физиономию женщины в белом. Когда я снова проваливалась в сон, мне было очень хорошо: Ника поджидала меня у ворот в наш сад, мы молча шли с ней по его серебристым аллеям… Время куда-то исчезало, и мне не приедалась необыкновенная красота вокруг, и не смущал тот факт, что мы почти не разговариваем. Когда родственные души оказываются там, в том общем сегменте, им уже не нужна земная, примитивная, искусственная форма общения.

Потом меня опять возвращали сюда, но и здесь все время я думала о том месте — казалось, что это именно тот сад с чудесными воротами и привратником-кузнечиком, который снился Нике и который так потряс меня когда-то.

Я стала все чаще оказываться здесь, и все чаще участливые лица родителей склонялись надо мной, иногда к ним присоединялась некрасивая голова женщины в белом — и все трое улыбались, и, понимающе переглядываясь, одобрительно кивали друг другу. В первое время Ника присоединяла свое задумчиво-ласковое лицо к этому трио, и я радостно улыбалась ей, — и тогда три головы оживлялись и махали руками, принимая эту радость на свой счет.

Потом она стала появляться все реже, а наш сад больше не снился мне, уступив место огромному пустому городу, наполненному невидимыми ночными существами и звуками без источника, и голосами без людей. Я бесконечно брожу по нему в поисках Ники, а сзади плетется Ледин пудель. Когда я оборачиваюсь, он исчезает. Вернее, он и не появлялся, я не могу его увидеть по определению — так задумано в моих снах. Он — просто остро ощущаемое воплощение надежды на ничто, предвосхищения пустоты, отчаяния одиночества. Как были этим воплощением люди, чьи шаги я слышала, чей запах еще дразнил мои ноздри своей близостью, чьи удаляющиеся ноги я почти выхватывала из-за безлюдных поворотов, — люди, которых я так никогда и не увидела.

Иногда у меня в руках сверток с давно умершим ребенком внутри. Но и тогда, постоянно пытаясь вспомнить, откуда он у меня и почему умер, чей он и что с ним делать, и почему я не испытываю ни малейшей боли при мысли о его смерти, — даже тогда я упорно, не отвлекаясь ни на секунду, зная о тщетности своих поисков, ищу Нику. И не нахожу. Когда я отчаиваюсь в успехе своих поисков на земле, без особой, впрочем, надежды — скорее, на всякий случай — смотрю в небо. Там проплывают фиолетовые выхлопные облака, и на самом большом самодовольно восседает Одиночество, подмигивая своим пустым голубым глазом и улыбаясь мне фамильярно, как старой знакомой.

Просыпаясь, сразу вспоминаю, где я и сколько еще осталось до конца дня… или жизни? Вспоминаю, что снова заснуть не удастся, что все мне чужие, что книги читать я разучилась, так как все внимание сконцентрировано на самой себе, бесконечно, непрерывно стремится к некоему центру, все больше отдаляясь от всего, что «вне». Утром я кружусь в водовороте воспоминаний и образов — ярких, быстрых или томительных, грустных и тревожных, и остро счастливых. После полудня пестрая, живая вереница сливается в густое грязное месиво, которое усаживается мне на грудь и давит, давит так, что не продохнуть. К вечеру оно разрастается до невероятных размеров, заполняя собой весь мир, так что я ничего не вижу вокруг. Вижу только себя и эту тяжесть. И где-то далеко, окольными путями пробирается отчужденная, бесцветная и бесплотная мысль: темные все же одолели меня, превратили в прах, в ничто, в червя. Я ничего с собой не сделаю, не бойтесь — не дам А. утвердиться в своей правоте, не позволю использовать меня в качестве очередного доказательства ваших теорий.

Больше двигаться, меньше быть одной, чаще общаться с другими людьми — гулко, мелко сыплются сухим бисером бесстрастные советы психиатра. Все это напоминает мне дебильный бразильский сериал.

* * *

Первый раз я в метро после того случая. Я сама себе постановила — своего рода самопроверка на выносливость. Родители считают это мазохистскими наклонностями — вроде того, когда собака ест собственную блевотину. Может, они правы. Так или иначе, однажды я все же набралась смелости и вошла на ту самую станцию, приблизительно в то же время. Села в вагон, с замирающим сердцем жду, когда ты сядешь рядом со мной. Пару станций тебя нет, и мне уже начинает казаться, что мои опасения и надежды были напрасными, но вот поезд подъезжает к «Парковой» — и я вижу твой силуэт на платформе. Через секунду ты уже сидишь рядом со мной, и я всеми силами стараюсь не показывать виду, что вижу тебя, — мало ли, может, слепые вокруг испугаются…

Сначала все хорошо: я почти спокойна, на душе тихо и непривычно умиротворенно. Но за пару станций до конечной в вагоне внезапно начинает пахнуть апрельским дождем, тяжелой мокрой листвой и свежей землей — и это меня подламывает, и счастье, смешанное с невыносимой болью, сжимает сердце, я плачу — и ты медленно растворяешься в прозрачном, наполненном томительной весенней свежестью воздухе.

* * *