Апрельский туман

Когда она слушает музыку, ее душа плавно течет параллельно звукам, льющимся из колонок, даже если они не льются, а яростно вторгаются в душу, разрушая все на своем пути. Но никакой диссонанс не может внести разлад в душу Леды, потому что она — как глина: из нее каждый может лепить что хочет, не встретив при этом ни малейшего сопротивления. Поэтому к любой, даже самой деструктивной музыке Леда легко адаптирует свой душевный настрой — он слишком неразвитый и аморфный, чтобы быть самодостаточным. Он требует, чтобы кто-то им руководил. Если бы Леде взбрело вдруг в ее красивую голову включить Шумана или Грига, она бы вряд ли уловила контраст между плавной певучестью Widmung или «Песни Сольвейг» и тем, что извергается теперь из ее колонок. Но классику она не может слушать по определению — это немодно. Сейчас модно быть в «фатальном депрессняке», модно слушать максимально дисгармоничную музыку, модно быть «вечными детьми заката». У них в тусовке вообще слово «оптимист» давно стало оскорблением.

Я так не могу. То есть когда-то могла. И в те далекие времена я спокойно сосуществовала с тем ужасом, который раздавался из Лединой комнаты. Даже когда она слушала своих любимых музыкантов. Хотя я вот думаю: можно ли уродов, изрыгающих подобную мразь, назвать музыкантами?.. Теперь не знаю. Раньше я об этом не задумывалась. Просто слышала краем уха то, что доносилось из соседней комнаты. А разрушающе или умиротворяюще это воздействовало на человеческую психику — до этого мне было так же мало дела, как до того, солнце ли светит на улице или идет дождь, — я-то все равно внутри. И вокруг меня — неприступная стена, сквозь которую ни одна зараза не сможет пробраться. Я полжизни работала над ее возведением, день за днем кропотливо укладывала кирпичик за кирпичиком. В день, когда строительство было окончено, я была самым спокойным и невозмутимым человеком в Городе. Спокойнее меня были только кататоники и наркоманы. Стена была моей гордостью, моей опорой, моим островком надежности в этом непонятном мире. Я чувствовала, что не зря положено столько усилий и времени — мой труд был вознагражден. Правда, иногда казалось, что здесь есть и обратная сторона медали: вместе с защитной стена выполняла и изолирующую функцию, и я вроде как по собственной воле замуровала себя. Но все-таки ничто новое — плохое или хорошее — больше не могло проникнуть в меня, и этого было достаточно, чтобы не обращать внимания на неизбежные издержки производства.

И вот теперь, когда стена дала трещину, я с ледяным сердцем наблюдаю, как паразиты из внешнего мира беспрерывно заползают в нее и разъедают, разъедают, разъедают, а после них остаются «продукты жизнедеятельности» с характерным запахом разложившегося белка. Теперь какофония из Лединой комнаты врывается в мою душу, бередит ее, рвет на части, разрезает, словно бензопила, установленную с таким трудом гармонию и навязывает, навязывает себя, свое вязкое черное мироощущение — и я уже не я, а барахтающееся в зловонном болоте существо.

Сейчас, борясь из последних сил с нарастающей внутри меня истерией, я недобрым словом вспоминаю Нику — это она привила мне такую восприимчивость. Это она во всем виновата, до нее все было проще и понятнее. Да, я переваливаю с больной головы на здоровую, да, я ищу крайнего, и сейчас мне плевать, что это проявление слабости и инфантильности.

Уже три часа Леда слушает свою музыку, и ровно три часа в соседней комнате беснуется, изрыгает блевотину SOD, а я тихо начинаю сходить с ума. Через некоторое время среди этой разрушающей лавины дисгармоничных звуков рождается тонкий, неровный голос, сначала совсем слабый, потом он крепнет и звучит все громче, все отчетливее, все увереннее. Мелодично — и в то же время решительно — он выводит балладу Саймона и Гарфанкела:

Are you going to Scarborough Fair?

Parsley, sage, rosemary and thyme.

Remember me to one, who lives there,

She once was a true love of mine.

Потом я повторяю эти строки снова и снова, еще и еще раз, все громче и громче, пока, наконец достигнув предельной, невыносимой степени психического напряжения, не срываюсь на дикий крик. Но меня никто не слышит. Все происходит в моей горячей голове. И так пусто, так холодно при этом в сердце!

Ах, ну опять ты врешь — ведь не было ничего такого!

Все, я опять перепутала полусон с реальностью.

Под долбящие звуки psycho я снова проваливаюсь в забытье.

И все тише уродливый голос, и уже передо мной Ника, и я слышу, как она вновь говорит, пристально глядя мне в глаза, слова, сказанные ею накануне: «Жизнь похожа на утро перед экзаменом…»