Апрельский туман

Настоящая патология уродлива — и она реальна. Идеальный «ненормальный» человек овеян туманами загадочных, невиданных никем, кроме него, миров, он окружен ореолом таинственности и гениальности, и все это оставляет на его челе печать странной, потусторонней красоты и обаяния. Эдакая смесь безумного Эдгара и Гари Олдмана. И образу этому никак не соответствуют настоящие инвалиды. И даже если реальный человек красив и одухотворен — это отпугнет от него еще больше. Он реален, он может отреагировать не так, как запланировано в нашем внутреннем сценарии, — и это неприятно. Наставленные чубчики как-то сразу сникают, в накрашенных глазах появляется тревожное выражение брезгливости и страха, движения вместо продуманных и отработанных становятся хаотичными и нервными — мои однокурсники почти неузнаваемы. Когда к ним подводят «клиента», они начинают подергиваться, дико улыбаться и нести совершеннейшую чепуху — так обычно разговаривают с домашними животными.

Боже, я уже вижу, как потом они все вывалят во двор, будут много курить и под восхищенными взглядами тех, кто не смог преодолеть себя и «свалил», патетически рассказывать, как это было «ваще» и «блин, я в шоке», и «прикинь, с таким жить!» etc., etc., etc.

Все «инвалиды» уже сидели за компьютерами и осваивали азы печатания, а у дверей, рассматривая что-то на полу, продолжала робко жаться молодая женщина. Изредка она бросала на нас с Никой пугливо-любопытные взгляды, улыбалась — но никак не решалась подойти. Наконец Ника подошла к ней сама, мягко взяла ее за руку и подвела к нашему столу.

Не помню, о чем мы говорили, не помню своих мыслей и ощущений, помню только два лица — одно напротив другого — вглядывающиеся друг в друга, видящие друг в друге то, что недоступно простому человеческому зрению, видящие мир под своим углом. В основном говорила женщина — она рассказывала бесхитростную историю своей убогой и безрадостной жизни: о том, что живет у черта на рогах в крошечной квартирке с родителями и братом, о том, что в группе, куда она ходит с другими «такими же», у нее был «жених», который потом женился на другой девушке, о том, что брат ей очень помогает, а в группе ей не очень нравится… Хотелось бы все-таки замуж выйти, да, — как в фильме. Смеется, стыдливо прикрывая большие белые зубы рукой.

Ника внимательно слушает, улыбается, в ее взгляде, голосе, жестах не видно и тени волнения или напряжения, она разговаривает с женщиной на одном языке, ей интересно все, что та рассказывает.

И только я знаю, какой ценой Нике дается эта эмпатия — и как сильно это отразится на ее душевном равновесии. Звонок, мы прощаемся, «инвалиды» гуськом двигаются к двери, все хором говорят заранее вызубренные слова и исчезают в коридоре.

Мы выходим во двор. Я невозмутимо курю, а Ника застывшими глазами провожает неуклюжую, жалкую фигуру, которая застенчиво машет нам рукой, потом отворачивается и, прихрамывая, уходит вместе со своими «собратьями и сосестрами» в неведомую нам жизнь — пустую, одинокую, обездоленную, без единого проблеска надежды на что-то хорошее…

Это слова Ники. И в них, как я поняла гораздо позже, заключалась разница между нами. Пока я копалась только в собственных мыслях, в собственных ассоциациях, в собственных воспоминаниях — только в себе; пока я бесконечно и бессмысленно носилась по замкнутому кругу своего сознания, пока я снова и снова перекапывала свое прошлое и гипотетическое будущее — Ника впускала в себя внешний мир, всех и каждого, и с ними проживала их жизни — чаще всего безрадостные и убогие. Этой девушке из спецзаведения она не просто сочувствовала, — она вошла в ее жизнь, она добровольно проходила с ней все то, что той пришлось пережить, она перенеслась в их убогую квартирку со старенькими родителями и хмурым работящим братом — и осталась там навсегда, как оставалась в тысячах других, чужих жизней. Они уже не были для нее чужими. Нет, не могла она оставаться здесь. Никто бы этого не потянул. Если Шопенгауэр был прав в своей теории насчет страдания и сострадания, то Ника давно уже должна была прорваться к мировой воле. Но мне бы хотелось, чтобы она никогда к ней не прорывалась. Может, я мыслю как обычный человек, но — не надо ей там быть, оставьте ее в покое, пожалуйста!..

Едва вырвавшись из того мира и слегка успокоившись (трубку на том конце уже положили), я собралась опять уткнуться в книжку, но вдруг почувствовала, что катарсиса не произошло и какое-то неотвязчивое воспоминание продолжает меня донимать. Пытаться заглушить это чувство бесполезно — это я знала наверняка, поэтому оставалось только попытаться вспомнить то, что молчаливо-упрямо стояло за моей спиной. Долго напрягать память не пришлось — воспоминание было совсем свежим.