Аптекарь

Весна была теплая, но львовские дома со своими каменными метровыми стенами упорно еще держали зимнюю прохладу. Юлиана на ночь укрывалась одеялом и бараньим кожухом, ей казалось, что она лежит под тяжелыми снежными заносами, но под этой тяжестью она чувствовала себя уютнее. Едва открыв глаза, она почувствовала смутную тревогу, будто что-то должно было произойти, что-то не слишком приятное и нежелательное. Она и раньше ловила себя на мысли, что предчувствия редко ее подводят. В такие минуты она предпочитала не вставать с постели, а лежать и смотреть в окно, хотя там видны были только облака и голые вишневые ветви. Разве не хватит ей того, что случилось вчера поздно вечером, когда Лукаш попытался ее разговорить, выжать из нее то, что его больше всего его интересовало, – ее отношение к нему. После того, как было сожжено чучело, аптекарь с Айзеком и Рутой спустились в винный погребок пана Прохазки. Юлиана скоро там их и застала, напрасно пытаясь отыскать на Рынке. Они выпили вина, немного поговорили и начали расходиться. Айзек поднялся в аптеку, а Лукаш с Юлианой провели Руту. И вот на обратном пути это произошло – этот разговор, которого она так боялась и о котором предпочитала не думать. Она видела, что все труднее становится выскальзывать из словесных капканов Лукаша, избегать разговоров, которые все больше ее угнетали, потому что вели в никуда, заставляли теряться в пустыне слов, выпутываться не всегда удачно. Но она, правда, была готова к этому, она знала, на что идет, и предполагала, чем все закончится; единственное, чего ей хотелось – как можно дальше отсрочить звучание последних аккордов этой музыкальной драмы. В отличие от Лукаша и Руты, она все знала наперед, и ей было грустно потому, что вынуждена была обращаться с ними так жестоко, было бы куда благороднее с самого начала открыться, но это тогда бы разрушило все ее личные планы и намерения. Вчера, когда Лукаш перешел от намеков и недомолвок к прямым вопросам, она сказала:

– Мне очень жаль, но я не смогу вам дать того, на что вы надеетесь. Прежде всего – своей любви. Я не могу принадлежать не только вам, но и любому… в этом городе…

Она с ударением произнесла «в этом городе», но Лукаш не заметил тут никакого для себя сигнала, его задели слова, которые были произнесены перед этим, и он ухватился за них, стремясь заставить развить их, объяснить. Но что она могла объяснить? Не сегодня и не здесь.

– Скоро вы поймете, что я имела в виду, – сказала Юлиана. – Каждый носит свою печать. Моя печать черная и горькая. В другое время и в другом месте, – она снова сказала это, – возможно, у нас что-нибудь бы и вышло. Но не при таких обстоятельствах.

И снова она загнала его в тупик своими рассуждениями, потому что он сразу проникся этими загадочными «обстоятельствами», о которых она упомянула. И это была последняя капля. Она знала, что ей лучше молчать, а не говорить, потому что каждый раз она открывала в своей обороне очередную брешь, в которую он во весь опор пытался прорваться. И она умолкла, покорно слушая его исповедь. Действительно ли он ее любил? Или любил в ней только свою любовь, выпестованную в воображении? Но даже если действительно любил, что с того? Так только больнее и хуже. Он остановил ее, не доходя до аптеки, положил руки ей на плечи и продолжал говорить, и слова его давили в ее сознании на какие-то давние раны, на какие-то очень чувствительные места, которые она никакими усилиями не могла закрыть. Она едва сдерживалась, чтобы не заплакать, но годы пребывания в роли мужчины сказались – она выдержала этот натиск. Правда, это стоило ей прокушенной губы. Она подумала: «Хорошо, что я успела выпить перед этим вина» – это придало ей силы и твердости. Она упорно молчала и только смотрела в его лицо, не отводя глаз, а он под ее взглядом терялся, терял нить мысли, время от времени опускал глаза и говорил куда-то в землю, и все, что он говорил, было ей и так давно понятно, и в какое-то другое время она бы с радостью это услышала и приняла, но не здесь, не здесь, не сейчас, не сейчас… Она уже была на грани того, чтобы вырваться из кружев его слов и убежать, забиться в свой уголок, но, к счастью, он, словно догадавшись, что разговаривает с холодным сфинксом, замолчал. Далее они возвращались в тишине, в гнетущей тишине взаимных недоразумений и безнадежных недомолвок.