Аптекарь Освенцима. Неизвестная история Виктора Капезиуса

Но не успев с головой погрузиться в дело, как его вызвали двое знакомых судей из Франкфурта. Он вспоминал дальнейшие события: «Они подумали, что моя нагрузка уменьшится, если я откажусь от юрисдикции Франкфуртского областного суда хотя бы в отношении некоторых обвиняемых, коих было невероятное множество. Я приму это решение и могу быть уверен, что судебная администрация меня поддержит в случае чего. Было очевидно, что стояло за их предложением, и это была не забота обо мне, а попытка встать на пути расследования, которое наконец обнародует структуру немецкого лагеря смерти более чем через 15 лет после окончания войны»[436].

Дюкс вежливо, но твердо отказался. Он продемонстрировал особый энтузиазм в новом деле, причем настолько, что адвокат попытался отстранить его за «предвзятость», но безуспешно. Были случаи, когда министр юстиции отказывался помогать в общении со свидетелями за Железным занавесом[437].

Для Капезиуса и его коллег, которые были в центре расследования Бауэра, 1961 год кончился на печальной ноте: 12 декабря трое судей в Иерусалиме признали Эйхмана виновным в совершении военных преступлений и преступлений против человечества. Они постановили, что он перешел черту следования приказам и сыграл одну из ключевых ролей в совершении геноцида. Через три дня на оглашении наказания Эйхман стал первым в 13-летней истории государства Израиля человеком, приговоренным к смертной казни. Хотя в Германии уже не было смертной казни, вести о судьбе Эйхмана ужаснули заключенных по делу Освенцима.

Даже Йозеф Менгеле, скрывающийся в парагвайском тропическом лесу в 10 тыс. км от Франкфурта, сходил с ума от любых новостей о деле Эйхмана. Менгеле вел дневник, пока был в бегах; он подозревал, что это евреи каким-то образом все устроили, чтобы интерес публики вернулся к процессам над нацистами: «Поверить не могу, какую клевету позволяют печатать в немецких журналах. Эти журналы – прямое доказательство того, что в немецком правительстве не осталось ни силы, ни достоинства, раз оно позволяет печатать о себе такие гадости. Политическое вранье побеждает, время и история связаны и порабощены. Все под прикрытием гуманизма и христианства, все говорят о “нашем Боге”. Но за всем этим стоит лишь одно, а именно – ненависть Ветхого Завета ко всему немецкому, то есть героическому и превосходящему все остальное»[438].

Глава 19. «Я ничего не мог поделать»

Капезиус встретил 1962 год в невероятно мрачном настроении. Он провел в тюрьме уже два месяца. Счета накапливались, никто из адвокатов не мог даже предположить, когда Бауэр наконец предъявит официальное обвинение или же объявит, что не обнаружил достаточного количества доказательств, и Капезиус может вернуться домой. Штейнакер и Латернсер были реалистами и часто говорили аптекарю, что второй вариант почти невероятен. Прокурор и его команда потратили на это дело слишком много сил и времени, не говоря уже о том, что после суда над Эйхманом все внимание общественности было направлено прямо на них. Штейнакер говорил, что Капезиуса, скорее всего, будут судить.

С 10 января появилось чувство, что дело наконец сдвинулось с мертвой точки. В сопровождении Штейнакера Капезиуса отвезли в здание суда в Франкфурте. Согласно немецкому закону, подсудимого допрашивают отдельно: сначала прокурор, затем судья. Настала очередь судьи Хайнца Дюкса.

До начала слушания случилось драматичное событие: Капезиус неожиданно лицом к лицу столкнулся в суде с Йозефом Глюком, одним из обвинителей из числа выживших[439]. Глюк был текстильным мануфактурщиком из Румынии, одним из главных довоенных клиентов Farben. Капезиус сохранил ему жизнь в 1944 году, отправив на правую сторону платформы. В то утро среды в суде жертва и преследователь встретились впервые за 18 лет: один выходил из комнаты для допроса, когда другой туда входил. Позднее очевидцы рассказывали, что Глюк очень оживился и демонстрировал «явные признаки возбуждения». Он воскликнул: «Это Капезиус! Он вообще не изменился! Даже не похудел. Точно говорю, это он!».

Глюка настолько переполняли чувства, что он едва мог говорить. Ухмылка аптекаря показалась ему шрамом. Когда обвиняемого уводили по коридору, Глюк был «настолько ошарашен <…> что разрыдался»[440]. Капезиус же, казалось, не был впечатлен встречей, он хотел лишь поскорее начать слушание. Пока тянулось его досудебное заключение, надежды рушились одна за другой, как и неуместная уверенность, что он каким-то образом избежит обвинительного приговора.

В ответ на каждое обвинение Капезиус просто повторял то же, что говорил раньше, время от времени добавляя свежие детали. Часто он использовал абсолютные категории: «Я никогда не участвовал в отборе на платформе»[441].