Аптекарь Освенцима. Неизвестная история Виктора Капезиуса

В зале царила полная тишина, не считая поскрипывания ботинок Лангбайна на деревянном полу и редкого обмена парой фраз с подсудимыми. За 15 минут он идентифицировал восемь обвиняемых и сказал, что все они «ответственны за работу освенцимской фабрики убийств»[481].

Эмоционально сильная конфронтация Лангбайна стала катарсисом для многих выживших, однако со стороны подсудимых она спровоцировала лишь сопротивление. На протяжении последующих 15 месяцев (именно столько продолжался суд) единственной неизменной деталью оставалась преданность эсэсовцев друг другу: никто никого не выдал, и, кроме тех моментов, когда судья задавал прямые вопросы или просил обозначить доводы, никто не пытался оправдать себя.

Вместо этого подсудимые полностью доверили свои судьбы адвокатам. И защитник Капезиуса, Ганс Латернсер, был агрессивнее всех. Фриц Бауэр был уверен: тот факт, что единственными подсудимыми, которым дорогой Латернсер был по карману, были Капезиус и его друзья-стоматологи Вилли Франк и Вилли Шац, не был случайным совпадением. Именно эту троицу он подозревал в краже золотых зубов заключенных из Освенцима, а затем – во встрече в 1947 году и дележке страшной добычи (младший партнер Латернсера, Фритц Штейнакер, представлял интересы Броада и Дылевского).

Многие считали Латернсера «апологетом нацистов», который придерживался «крайне правых взглядов», он соответствовал репутации адвоката, готового на все ради удовлетворения интересов клиента[482]. Он был адвокатом громким и харизматичным, и располагал более интересной стратегией, чем всего лишь «выполнение приказов». Он собирался расшатать свидетелей, ставя под сомнение их воспоминания (потому что все это было очень давно) и уверяя, что на них нельзя положиться, дескать они склонны преувеличивать из-за пережитой травмы. Латернсер пытался подорвать авторитет свидетелей, заявляя, что их показания – плод жажды мести[483]. И показания всех очевидцев из коммунистических стран он называл бессмысленными, потому что они все сговорились выставить Западную Германию в худшем свете[484].

Не удивительно, что Элла Бём, которой Капезиус сохранил жизнь на платформе, и многие другие свидетели были вынуждены принять успокоительное, прежде чем давать показания под присягой. Доктора Эллу Лингенс мучали ночные кошмары неделями до и после дачи показаний[485].

– Нам было тяжело находиться посреди вражеской страны, – вспоминала Бём. – Хотелось плакать от каждого камня, от каждого слова. Мы были как дети после ожога[486].

Латернсер допрашивал ее довольно грубо.

– Мой допрос в зале суда длился больше часа. Латернсер обращался с нами унизительно, заваливал нас запутанными и непонятными вопросами. Когда он попросил меня назвать номер, который мне накололи, а я сказала, что больше не помню его наизусть, он презрительно фыркнул. А следующим утром в газете «Frankfurter Allgemeine» написали, что я вела себя неестественно[487].

Многие наблюдатели заключили, что резкими нападениями на очевидцев Латернсер навешивал на них ярлык жертв против их воли. Проблему усложняло то, что подсудимые всеми силами старались продемонстрировать, что слова свидетелей их совершенно не задевали. Ярким примером является случай, когда Освальд Кадук беззаботно играл с ручкой, пока бывший заключенный описывал в жутких подробностях, как Кадук избивал, а потом убивал заключенных одним выстрелом[488].

Они иногда поглядывали на свидетелей, только так давая понять, что слушают.

– Я видел это, когда смотрел на Богера или Кадука, и еще на Капезиуса с Клером, – вспоминал Генри Ормонд, юрист, представляющий интересы некоторых пострадавших семей. – Особенно во время свидетельских показаний, я не мог избавиться от мысли, что им хотелось сказать: «Зря мы оставили тебя в живых. Надо было и тебя в газовую камеру отправить. Теперь пожинаем плоды». В их лицах не было ни следа сожаления[489].

Капезиусу же, в сравнении с остальными, вполне удавалось казаться невозмутимым. Он, в отличие от всех, время от времени улыбался и смеялся. Он часто улыбался другим подсудимым и своей семье и друзьям, которые пришли его поддержать (29-летняя дочь Мелитта приехала последней, в октябре 1964 года). Улыбка Капезиуса, которую даже многие друзья сочли неуместной, сияла особенно ярко, когда его обвиняли в самых жутких вещах. А когда один из судей задавал ему вопрос, он выглядел отвлеченным, будто только что думал о чем-то совершенно другом. Ему было сложно давать связный ответ, он постоянно дергался.