Аптекарский остров (сборник)

Книжка эта написала себя сама в шестьдесят третьем году, в июне, действительно в хорошую погоду, хоть, может быть, и ветреную, на даче, принадлежавшей родителям моей первой жены. Я там жил с женой-красавицей и годовалым ребенком, потому что жить больше было негде, и, по милости, значит, родительской, она была предоставлена нам для выживания. Сейчас ту же историю проделывает мой старший сын, по милости уже моей, проживая с женой на подмосковной даче в Переделкино, в этих писательских домах. Точно та же история повторяется. То есть это зеркальце начинает меня томить. Неужели, так легко начав писать в шестьдесят третьем году эту вещицу, я обречен на нее до сих пор? Я чувствовал себя уже не молодым, мне было двадцать шесть лет, и я был полон сил, а быть полным сил — это значит не чувствовать никакой перспективы: ты просто живешь вперед. У меня были уже написаны кое-какие вещи, от которых я до сих пор не отказываюсь: «Пенелопа», там, «Сад», «Бездельник», и в то же время вышла первая книжка, совершенно не содержавшая этих вещей, но тоже вполне как бы чистая и честная, и я бросил работу бурового мастера с удовольствием — хотел отдаться литературному труду. Возраст, погода… атмосфера, назад глядя, безоблачная. Вроде как я становился писателем, даже в тех условиях.

И вдруг — мне нечего сказать. И вспомнил я расхожее высказывание Чехова, что уж если тебе не о чем писать, то напиши о том, как тебе нечего писать. Ну, я и сел писать такую вещь. Июнь шестьдесят третьего года. И название пришло сразу: «Жизнь в ветреную погоду». Красиво! Она как-то легко пошла на одном дыхании — вдохновение, даже наслаждение, хотя в то же время мне казалось, что в этот момент я не занимаюсь художественной прозой: просто пишу. До этого я чувствовал, что делаю сильно, крепко, а тут совершенно не было ничего, никакой сверхзадачи. Просто написал и все. Очень во многом с натуры, но, конечно, не копия все-таки. Ну, написал и написал. Кому-то прочитал и вдруг вижу, что нравится. Первые читатели (слушатели) — всех не помню. Наверняка Александр Кушнер, которому вещь и была тут же посвящена, потом наши жены, Саша Штейнберг с Ниной Королевой… вдруг им понравилось. Все мы были в то время прустианцами, с подачи нашего общего старшего друга и учителя Лидии Яковлевны Гинзбург. Всем понравилось, и я поверил им, что это — текст. Хотя сам до этого так не думал. Это было такое ничего (о дзенбуддизме я тоже тогда не слышал).

Но что-то опять сдвинулось в мире. Шестьдесят третий год, то же самое лето, почему-то одновременно начался текст другой, то есть молчание стало еще большим. Да, сумел написать, выходит, даже первый читатель одобряет, жена и друг. Выходит, что я сумел написать о том, как нечего писать и как это делается. Но вдруг после этого наступает окончательная немота и идет (ну уж теперь нечего скрывать, на кого это похоже, хотя это совсем непохоже), мне дают на ночь машинопись «Четвертой прозы» Мандельштама. Она потрясла, опрокинула меня, и в ту же ночь я перепечатываю себе копию, потому что вернуть ее надо к утру. Самиздат.