Арабески

Видимо, придется менять свои взгляды на гуманизм.

Конечно-конечно, на дворе XXI век, и пора бы даже к человеку в форме относиться не как к временно задержанному, а как к существу, наделенному душой. Я лично не против, я только за.

Но при этом, полагаю, в отношениях «командир-подчиненный» ничего особенно не меняется, да и дедовщину пока еще никто не отменял.

Просто из семи дней, отпущенных на нее, уберут два, и останется пять.

Мне сейчас же зададут вопрос: а как это повлияет на саму службу?

Отвечаю: а куй его знает. Это же эксперимент. Проба пера. А вдруг получится.

В России принято пробовать.

К самой боевой учебе это все отношения не имеет.

Солдата можно обучить и за три месяца автомат в руках держать.

Или ничему не научить его и за три года.

Как ни страстно я желал, как ни прилежно старался заметить хоть что-то, потрясающее ум либо нежащее душу во всех перипетиях нашего движения вперед, но – увы! – перед взором моим всякий раз возникали только сытые свиные рыла.

Ими украшен мир. Без них он был бы пустыня и без пения катился бы по своему пути.

А так – он катился с пением, потому что те звуки, которые издают эти рыла, несомненно являются пением.

А как только наши руководители выезжают за рубеж, так я сейчас же пускаюсь в пляс. Никакого нет удержу от этого стройного кружения в порыве вакхических движений. Всюду слышатся мне тимпаны, и чувство красоты окружающего мира пронзает меня насквозь – просто входит вот тут, а выходит отсюда.

Все мгновенно, все порывисто.

Я только на миг какой-то задержался в прыжке, чтобы узнать, посетит ли он Сильвио Берлускони. Оказалось, что посетит, – и сейчас же обновленные жизненные силы отправили меня в очередной скачок.

В Австрию, в Австрию, все должны ехать в Австрию. Вы еще не были в Австрии?

Там встречаются потоки – говорливые потоки, льющиеся из утренних труб с той же силой, что и из труб вечерних.

Там люди, чувственные и прекрасные, все поют и веселятся, а если и говорят, то только на забытых с детства иностранных языках.

Вот так вдруг – раз! – и заговорили, защебетали, и никакого тебе в том нет сопротивления.

Завалим! Мы их завалим. От щедрости своей и доброты.

Ах, Вена, Вена, ты сердцу солгала. Сначала солгала Италия – просто вся с севера до юга, а потом за ней и Вена.

А посему возвращение всегда печально, Эйяфьядлайокудль его побери.

Как только ступаешь на родную землю, так сейчас же и думаешь о пропитании. Как-то все это связано – возвращение и питание. И не победит эту связь своенравное и непринужденно-шутливое обращение с читателем.

Тут что-то глубинное, из самых недр естества.

Может быть, во всем повинна серость – все вокруг какое-то серое. Может быть, хапать и жрать тут хочется от серости, разлитой везде?

Как я понимаю всех их, внезапно возвратившихся.

Свирепый вопль сострадания только и способен вырваться из сердца моего.

Так и хочется сказать им: «Ничего, бедняги, когда-нибудь отдохнете и вы!»