Арабская поэзия средних веков

Я снова в долине Дарраджа и Мутасаллима —
Над местом жилища Умм Ауфы ни звука, ни дыма,

Остатки шатра ее в Ар-Рукматейне похожи

На татуировку, что временем слизана с кожи.

В укромных развалинах робкие прячут газели

Своих сосунков, что на ножках стоят еле-еле.

Лет двадцать назад я сменил этот край на дорогу,

Но все, о чем помнил, теперь узнаю понемногу.

Вот камни очажные, копоть хранящие свято,

Вот ров кольцевой, еще полный водой, как когда-то..

Шепчу я в смятенье земле, сохранившей все это:

«Счастливой и мирной пребудь до скончания света!»

Но, братья, взгляните на сизые горы Субана,

Не вьется ли там меж утесов змея каравана,

Не видно ль верблюдов, бредущих, навьючив на спины

Цветной бахромою украшенные паланкины?

Взросли они в холе, отважны они и могучи,

Тащить их за повод не надо, взбираясь на кручи.

Идут они ночью, а утром склоняют колени,

Пусть даже им ближе, чем пальцам до рта, до селенья.

Везет караван этот радость, любовь и усладу,

Ту розу, что дарит блаженство влюбленному взгляду.

Овечий помет, полускрытый травою зеленой,

При ней превращается в спелые грозди паслёна.

На каждой стоянке шатры разбивая, как дома,

Погонщики любят понежиться у водоема;

А все ж Аль-Канан обошли они справа лукаво,

Хотя и прельщала на пастбища добрая слава.

И вот на верблюдах, в пути не уставших нимало,

Спускаются путники прямо сюда с перевала.

По воле племен, спокон века кочующих рядом,

У древнего храма, согласно старинным обрядам,

С достойным вождем я связал себя клятвою туго,

Из слов моих цепи сплелись, как из колец кольчуга…

Был гнев рода мурры грозней и опасней обвала,

Пролитая кровь даже узы родства разорвала;

Но вы ведь смирили и Абса сынов и Зубьяна,

Дышать им не дали зловоньем убийств постоянно.

Вы молвили им: «Для чего враждовать, понимая,

Что мир, а не распря — к спасенью дорога прямая».

За мудрость с тех пор почитают вас племени оба,

Коснуться не смеют вас неблагодарность и злоба.

И равных величьем вам нет меж сынами Маада,

Богатому славой иного богатства не надо.

Достойное слово больным возвращает здоровье

И может взять выкуп за кровь с не пролившего крови,—

Ведь вору платящий отнюдь не лишается чести,

А всякая месть — одновременно повод для мести.

В тот раз ублажили вы вестников гибели черных

Стадами верблюдов, копей табунами отборных.

Я целому миру о вас говорю с похвалою,

Но дети Зубьяна клянутся ли клятвой былою?

Не лгите, Всевидящий видит, что души вам гложет,

Откройтесь, Всеведущий мыслей не ведать не может,

Карает за грех он любого, но делает это

Порою немедля, порой через многие лета.

Война — это то, что привычно для вас и знакомо,

Ну что же, и наши на поле сраженья — как дома.

Войну возрождая, припомните ужасы брани.

Костер раздувая, пожара припомните пламя.

Извечные войны отцами приходятся бедам

И юношам тем, кому жалости голос неведом:

Растут они будто гривастые львы, а не люди,—

Убийство их пестует и отнимает от груди.

Им дарит оно серебра, и пшеницы, и мака

Побольше, чем труд земледельцам на пашнях Ирака.

Воителям слава! И я вам открою, в чем тайна

Великой победы крылатых отрядов Хусайна.

Врагов ненавидя, держал он клинки наготове,

И все же не он был повинен в пролитии крови.

Сказал он: «Стада угоню я от вражьего стана,

И тысяча всадников будет при мне как охрана».

За кровь платят кровью, кому неизвестен обычай?

И вождь из набега вернулся с бескровной добычей.

Войны не начав, он прилег у нее на пороге,

Как лев густогривый на камне у темной берлоги.

Он смел, он привычен обидой платить за обиду,

И когти он точит, когда пригрозят, не для виду.

Но месть, словно жажда, врагам иссушила гортани,

А был водопой лишь у алого берега брани.

Мы там их поили, мы там их кормили досыта,

И пастбище тучное стало для них ядовито.

Но в гибели Науфаля мы виноваты едва ли,

И кровь Ибн Нухейля не наши мечи проливали,

Не нами зарезан прославленный Ибн аль-Мухаззам.

Всех павших до срока нельзя нам приписывать разом.

Есть вождь у нас славный, мы горным воспитаны краем,

Храним мы добычу, мы тропы над безднами знаем,

В ночной темноте, что для недругов тайных желанна,

Вкруг наших становищ надежная бродит охрана —

То воины наши, бесстрашны их души и взгляды;

Замысливший злое от них не дождется пощады.

А сам я дряхлею, давно мой отец позабытый

Зовет меня лечь рядом с ним под могильные плиты.

Мне восемь десятков. Душа отделиться готова,

Сегодняшний день вижу я через дымку былого,

Не смеет судить о грядущем рассудок мой старый —

Я знаю, что рок наудачу наносит удары.

Того, кого смерть не сражает крылатой стрелою,

Преследует старость в содружестве с немочью злою.

Того, кто дерзает от рода отречься открыто,

Терзают клинки и тяжелые топчут копыта.

Того, кто бесчестен, того, кто друзьям не опора,

Десница судьбы отмечает печатью позора.

Того, кто скупится отдать свои силы отчизне,

Из списка живых может вычеркнуть племя при жизни.

Того, кто живет с добротою и честью согласно,

Не смеет никто ни хулить, ни позорить напрасно.

Того, кто обманом стремится уйти от удара,

И в небе седьмом настигает достойная кара.

Того, кто добром помогает не тем, кому надо,

Раскаянье ждет, а не почести и не награда.

Того, кто в бою отбивает копье ненароком,

Сражает кинжал, если это назначено роком.

Алкающий мира бывает настигнут войною —

Нельзя свой очаг защитить добротою одною.

Живя меж врагов, и друзей опасаться полезно.

Не чтящих себя ждет презрения общего бездна.

Отвергнутый всеми, забывший довольство и радость,

В тоске о былом постигает раскаянья сладость.

И мысли и норов скрывает иной осторожно,

Но ключ подобрать даже к самому скрытному можно.

Склони молчаливого к мирной беседе — и скоро

Судить о нем сможешь вернее, чем до разговора.

Хорошее слово порою важнее, чем дело.

Животное тот, кто сплетает слова неумело.

Юнец легкомысленный может ума поднабраться,

Но старый глупец должен глупым до гроба остаться.

Просил я подарков, и вы мне дарили, а все же

Просить слишком часто, судьбу испытуя, негоже.