Арабская жена

— Как это? — спрашиваю я, взволнованная сложившейся ситуацией и моими чрезмерно оптимистическими размышлениями. — Я должна взять его на руки и отнести? Ведь этот бедолага едва на ногах держится.

— Нужно сюда подняться, а как это сделать — твоя забота.

Наверное, он войдет и останется здесь до тех пор, пока его не вынесут вперед ногами. Меня это уже не удивляет, не трогает и не поражает. Может, эти правила жизни более эффективны, чем вечная борьба и соревнование, кто лучше всех? В конце концов, соперничество не дает таких результатов. Может, лучше смириться с судьбой? Сбегаю вниз и вижу молодого мужчину, который трясется, как старик. Он не смотрит на меня и не оглядывается по сторонам. Очевидно, ему безразличен мир, который его окружает, он идет к бетонной лестнице, как на эшафот. Неужели он знает, зачем сюда приехал и на сколько.

— Прошу, прошу сюда. — Я подхожу и с жалостью беру его под плечо, которое кажется хрупким, как высохшая ветка. Немного ослабляю хватку, так как боюсь, что его кости треснут под пальцами.

— Спасибо, не беспокойтесь… — Я впервые за долгие месяцы своего рабства слышу такие вежливые слова, произнесенные в мой адрес.

— Ничего, буду тебе помогать, я здесь для этого, — объясняю я, сопровождая его, как ребенка, ступенька за ступенькой вверх.

На какое-то время мы задерживаемся, и он прислоняется к стене и, закрыв глаза, восстанавливает неровное дыхание. Замечаю, что лицо его покрыто толстым слоем какого-то геля, вблизи на истонченной, как папиросная бумага, серой коже видны бордово-фиолетовые пятна. На руке, которую я крепко сжимаю, тоже есть два пятна, а может, три, и я, полная отвращения, стараюсь до них не дотрагиваться. Чем он, черт возьми, болен? А вдруг он заразит меня? Наконец взбираемся на крышу. Обессилевший мужчина садится на лестничной площадке, снимает шляпу и вытирает со лба пот.

Волосы у него редкие, а на голове тоже виднеются пятна. Вздыхаю и неуверенно осматриваюсь вокруг.

— Пойдем дальше, хорошо? Отдохнешь в комнате, которую тебе приготовили, там вполне приятно. — Жалость и грусть преобладают в моем голосе.

Впервые он взглянул на меня и как бы замер от удивления. Не знаю почему, так как я его никогда не видела, а может, просто не узнаю?

— Блондинка, это ты?! — спрашивает он драматическим шепотом.

— Да, так меня называют.

— Да, да, и имя у тебя было… как у той девочки из сказки… — Он неосознанно употребляет прошедшее время, как если бы тот человек уже не существует.

— Впредь называй меня Дот, Дорота, — поправляю его, как бы стараясь доказать, что еще продолжаю жить.

— Да, да, извини. А я Али, кузен твоего мужа Ахмеда.

— Тот Али, который пытался заигрывать с нашей шестилетней доченькой?

— Угу, — смущенно подтверждает он и опускает взгляд. — Плохо вел себя, глупый был, но наказание за мои идиотские поступки неимоверно жестокое, как считаешь?

Я не испытываю к нему ненависти, даже не злюсь на него, потому что это были такие давние времена, а он так изменился…

Сижу в креслице около кровати и осторожно обмываю скелет, в котором, не знаю каким чудом, еще теплится жизнь.

— Этот проклятый СПИД! Я не наркоман и никогда в жизни не спал с проститутками в Амстердаме, — жалуется он слабым голосом. — А может, и нужно было…

Али — единственный сын сестры отца Ахмеда, его кузен, баловень семьи. С детских лет ему все позволялось, и каждый раз его вытягивали из дерьма, в которое он постоянно вляпывался.

Так было с раннего детства, в школе и лицее. Даже когда он изнасиловал соседскую девочку десяти или двенадцати лет, семья как-то уладила эту проблему.

— Не знаю, может, выслали ее к дальним родственникам в безлюдные места, как тебя и меня сейчас? Выдали замуж за какого-нибудь вонючего старичка из деревни, чтобы у него были лишние рабочие руки? — говорит он, а потом, тяжело вздохнув, прерывает речь. — Может, сидела в тюрьме, потому что была нечистая, и ни один мужчина не хотел заботиться о ней? А может, ей дали шанс, отправив в семью за границу? И теперь, получив там образование, она будет бороться за права женщин в отсталых арабских краях… таких, как наш? — Он слабо улыбается.

— А тебя вообще интересовали девушки старше двенадцати лет?! — ехидно прерываю его я. — Виню себя за язык, но не могу остановиться.

— Ты права, — говорит он еще тише и закрывает глаза. — Я уже давно должен был гнить в какой-нибудь тюрьме.

Он впадает в чуткий нездоровый сон. Сейчас все его мучит. За два месяца болезнь быстро его сожрала. Как и говорила Рабия, после того как он взобрался наверх, ему удалось всего пару раз выйти на свежий воздух, а потом бедолага больше не покидал помещения. От удушья и смрада дерет горло. Это смесь дезинфицирующих средств, лекарств, гниющего тела, испорченного дыхания и экскрементов. Нет возможности тут убрать: комнатка так мала, что невозможно передвинуть предметы. Надо бы все вынести наружу.

— Я помогу тебе, — слышу я голос, а уже через минуту передо мной стоит Рамадан. — Ты ведь не можешь сама двигать такие тяжести.