Арабские скакуны

— Опыт, мой дорогой, опыт жизни, — сказала Катька и попросила взаймы: дочке надо было после операции много фруктов, а какие фрукты, если у самой Катьки хватает только на пиво, плавленый сырок и четвертушку черного. Я сказал, чтобы она или приезжала ко мне домой, или завтра — в редакцию, хотя даже лучше было встретиться у подъезда особы, которая после полудня ждала нас Иваном на осмотр макета, но Катька больше не позвонила.

Вот она, исполненная жизненного опыта, теперь лежала в ванне. Опыт прокатился по ней настоящим катком, оставил на ней зазубрины, борозды, вмятины.

— А я и не сплю, — сказала она, — просто надо отмокнуть… Поможешь помыться?

И я начал мыть ее, намыливать и драить мочалкой. Она была грязная, очень грязная. Она поддерживала груди, а я тёр ее ребра. Потом она подставляла мне спину и я тёр спину. Ее тощие ягодицы дрожали, когда я обрабатывал бедра, а глаза были полузакрыты от блаженства, она кивала головой, изгибала тонкую шею.

— У тебя есть новая зубная щетка? — спросила она.

— Есть, — ответил я.

— А хорошая паста? Мятная? Вкусная?

— Есть, — ответил я.

— Дай!

Я продолжал ее мыть, а она чистила зубы, плевалась густой пеной, кашляла, отсмаркивалась.

— Если жир уходит с жопы, значит, уже никогда больше не потолстеешь, сказала она. — Значит, на всю оставшуюся жизнь будешь худым…

— Тебе идет…

— А какая я была! Помнишь? Помнишь, как сиськи торчали?

— Помню…

— Ну и забудь!

Потом я вылил ей на голову почти полбутылки шампуня, и ее волосы под моими руками стали возрождаться. С них текла такая черная вода, словно она чистила о волосы перьевые ручки, с железными перьями, такие, что еще, быть может, остались где-то в глухих углах, в забытых всеми отделениях связи, в забытых и никому не нужных поселках, там, где уже не нужна и сама связь.

Она словно избавлялась от коросты. Кряхтела. Никакой неловкости, полная откровенность, доверие. Уже вымытая, она потянула тонкими ноздрями и предложила раздеться, залезть в ванну.

— Давай, давай теперь я тебя помою, тяжелых я знаешь как мыла, кататоников, ну просто класс, высокое искусство мытья, помывка по первому разряду, блеск! — сказала Катька, и я разделся, залез к ней, и уже она намыливала мочалку и терла мне спину, и моя грязь — сколько же ее было, я ведь каждый день принимал душ! — текла и струилась, смешиваясь с ее грязью, прилипала к стенкам ванны. Ее жесткие ладони и пальцы, двигаясь по моему телу, становились мягкими и нежными, она мылила мне подмышки, и щекотала живот, и приговаривала, что мыть она умеет даже таких больших и глупых мальчиков, как я, что таких она перемыла сотни, сотни и сотни и все были довольны, все были очень довольны.

Она гладила мои бедра и спрашивала, когда у меня последний раз была женщина, а я, пытаясь вспомнить, гладил ее бедра, и мне казалось, что такого у меня не было давно, очень давно. Она предлагала себя, хватала руками, ртом, зажимала между колен, доводила до изнеможения и отпускала, томная и нежная, потом скалилась и обзывала меня похотливым козлом, скотиной, дрянью, дерьмом, а я соглашался, кивал в ответ, хватал ее, засасывал и щипал. Потом она перегнулась через край ванны, пошарила в куче своей грязной одежды, вытащила серебристую упаковку с презервативом, упаковала меня, и мы, соединившись, застыли, как две принадлежащие к вымирающему виду морщинистые ящерицы, совершающие первый за последние сто лет акт, застыли словно не зная, что делать дальше.

— Почти пять лет поста! — сказала Катька, полуобернувшись ко мне.

— А в больнице?

— Без резины? Пока я не догадалась отнять несколько штук у сутенеров, а как догадалась, так уже не с кем было: один был вялотекущий, большой такой мужчина, сельский учитель в прошлом, умер от пневмонии, санитар такой был хорошенький, уволился. Я уж решила, с кем угодно, просто как-то зубы даже заболели, но потом подумала — не надо, баловство всё это, баловство. Так и уйдем из большого секса, словно нас там не было. Грустно?

— Грустно, — подтвердил я.

— Давай хоть поцелуемся крепко, — она потянулась ко мне приобретшими полноту губами.

— Давай, — согласился я.

Мятная Катька, старый боевой товарищ.

— У нас не так уж много времени, — сообщила она, переведя дух после поцелуя, — за нами скоро заедут, повезут на аэродром. Ну, давай поторопимся! А-ах! Пять лет! Пять весен!

Сразу я не поинтересовался — кто заедет, на какой аэродром повезут, откуда возьмутся билеты. Мне было не до этого. Я старался показать — в первую очередь самому себе, — что из большого секса мне-то уходить рановато, что кое-какие умения и способности ещё остались. Мы с Катькой чуть не сорвали в ванной занавески, чуть не отломали раковину, чуть не свернули все полки — то, что на полках стояло, давно валялось под ногами, в раковине, в самой ванне, — а пытаясь выбраться из ванной, чтобы продолжить разгром по квартире, застряли в дверном проеме. «Не отпущу! Не слезу!» орала Катька. Она вообще орала словно двадцать лет назад, да только голос стал у нее выше и более хриплым. Ее крик был ритуалом, без крика дело не шло.

— Ну, как? — спросил я, когда она наконец замолчала.