Арабские скакуны

Иосифа Акбаровича от карточных долгов откупил отец его будущей жены, и Иосиф появился где-то через месяц — накануне я получил одно, оказавшееся единственным, письмо от Маши, она писала, что ей скучно, что в Нью-Йорке её всё время тошнило, что после Нью-Йорка тошнота не прошла, всё письмо было о тошноте, да в конце приписка об оглушительной, тошнотворной тишине штата Вайоминг, куда, в родовое гнездо, её отвез Реджи, сам отправившийся к месту монтажа новой установки, в Юго-Восточную Азию, — а Ващинского выписали из его цэковской больнички и того позже: уход уходом, но Ващинский подцепил в своем нервном отделении желтуху, чуть было не помер, после выписки его прямиком направили на воды, в Карловы Вары. Оттуда Ващинский приехал совсем тихий и изломанный, словно там он встретил нового парня из ямы, встретил, полюбил, потерял. Нашему же защитнику рубежей, другу непарнокопытных, оставалось служить до весны. Но и весной Иван не проклюнулся, никто не знал, где он, вернулся ли из рядов погранвойск, быть может — остался на сверхсрочную, быть может — восстановился у себя в училище, да и перевелся сразу куда-то подальше от столицы. Он словно сквозь землю провалился, у нас с Иосифом была даже идея поинтересоваться в военкомате, потом Иосиф высказался в том смысле, что пограничники уже не проходят по военкоматовкому списку, что о них надо узнавать на Лубянке, а на Лубянку он ни идти, ни звонить не хочет. Хотел ли я? Странный вопрос, очень странный. Мы собирались написать его родным, в Вологодскую область, да не могли найти адреса, и начали уже думать, что потеряли Ивана, потеряли окончательно и бесповоротно, пока где-то уже осенью, почти на границе зимы, я как-то не приехал к одной особе, обретавшейся в доме напротив телеграфа, в огромной квартире.

Особа была замужем за одним из сыновей знаменитого физика, участника Манхэттенского проекта, давнего сталинского агента, слинявшего к отцу народов в начале пятидесятых. Физик был то ли итальянцем, то ли шведом, несмотря на преклонный возраст продолжал заниматься ловлей нейтронов посредством атомных ядер, сыновья тоже пошли по научной части, первый, муж особы, был океанологом, второй, кажется, математиком, и как раз в те времена муж особы получил по доверенности за ставшего уже немощным, годным только на общение на атомарном уровне папашу наследство, то ли в Швеции, то ли в Италии, и, будучи человеком умным, всё наследство отписал на нужды строек социализма, за что хреновы эти строители передали в вечное пользование семейства сохранившееся в неплохом состоянии поместье на берегу великой русской реки. Бывшая княжеская вотчина. Кажется, князья Милославские. Или — Барятинские. Или — Вяземские. Одним словом Рюриковичи, белая варяжская кость, нордические характеры, даром что ли физик имел отношение к Швеции? Главный дом, флигель, службы, конюшня. Что было немаловажно: часть наследства составляли лошади, дорогие лошади, которых специальным транспортом и малой скоростью везли то ли из Италии, то ли из Швеции.

Собственно, муж особы на правах старшего сына только подписал нужные бумаги и отплыл изучать холодные течения теплых морей по своей узкой специальности планктонолога, а сама особа занялась обустройством поместья. Я был ей нужен для информационного обеспечения, для того, что позже, когда погибнет мой сын, будет называться пиаром, меня, по договоренности с тогдашним моим главным редактором, почти открепили от работы в отделе новостей, отправили в длительную местную командировку, причем мои заметки, статьи и интервью распределялись благодаря связям особы широко, не только по полосам той газеты, где я тянул лямку.

Главным местом сбора информации постепенно стала супружеская постель, огромное пространство под шелковым балдахином, которое я осквернял совокуплениями своего жилистого — тогда — организма с нежным телом особы. Мы сливались, состыковывались, терлись друг о друга. Это была эпоха ненасытности, взаимной неутоляемости: я приезжал еще утром, мы начинали, перекусывали прямо под балдахином тем, что посылал распределитель, продолжали, к вечеру заканчивали и, совершенно обессиленные, ждали, когда домработница, доверенное лицо особы, подаст обед. Мы обедали в абсолютном молчании. Да и до обеда, под балдахином, в недолгий подготовительный промежуток, мы практически обходились без слов: особа была, впрочем совершенно справедливо, уверена, что квартира напихана жучками и наивно полагала, что наше молчание максимально долго сохранит тайну. Она ошибалась: петровичи знали всё, пальчастые того времени записывали наши охи и ахи так же профессионально, как если бы записывали разговоры о тайнах атомного ядра, с той лишь разницей, что, видимо, в отличие от записей информативных, позволяли себе расслабиться, снять напряжение и, сидя друг напротив друга, дрочили, стараясь не забрызгать свои серые костюмы.