Аракчеевский сынок

Двигаясь пешком тихими шагами по Васильевскому острову, Квашнин был почти в таком же тумане, в каком был Шумский после своей стычки с фон Энзе. Беседа с бароном имела для него одуряющее значение. Не раз слыхал он в Петербурге кое-где, что якобы всем известный блазень и кутила «аракчеевский сынок» должен бы был по-настоящему называться иначе — аракчеевским подкидышем. Квашнин был всегда убежден, что это была злобная клевета, сочиненная одними из ненависти к Аракчееву, а другими из зависти к молодому человеку, умному, красивому, богатому, но дерзкому. Многие боялись этого дерзкого баловня судьбы и так как попрекать его различными соблазнами и скандалами было мало — кто же тогда в гвардии не делал их! — враги Шумского придумали, что он не сын того, чьим значением пользуется, чтобы безнаказанно шуметь на весь Петербург своими похождениями.

Чем больше думал Квашнин о том, что слышал от барона, тем меньше верил в правдивость всей этой истории.

«Ведь это все бабы, — думал он, тихо подвигаясь по панели. — Тут и Пашута и Авдотья и, может, еще какая-нибудь баба. Фон Энзе выгодно верит этому, но барона он обманывает. И можно ли дойти до такой глупости, чтобы думать и верить, что сам Аракчеев обманут, что ему любовница подкинула чужого ребенка, выдав его за своего. Ведь это черт знает что такое! Что же он сам-то, младенец разве! Разве это так легко! Можно обмануть посторонних, но нельзя обмануть человека, в доме которого живешь безвыездно, как жена. Какая гадость! — волновался Квашнин. — И неужели же все это так и останется? И баронесса выйдет замуж за фон Энзе, любя Шумского? А что она его любит и идет за улана по приказанию отца — в этом я теперь совершенно уверен».

Через мгновение Квашнин остановился и спросил себя, что ему делать? И невольно пришел он к заключению, что делать окончательно нечего, помочь другу никоим образом нельзя. Единственное средство — оттянуть свадьбу фон Энзе, чтобы вся эта клевета пала сама собою, чтобы все объяснилось. Но как, когда?

Во всяком случае, сам Квашнин считал себя в полной невозможности чем-либо помочь. Он сел на извозчика и велел ехать в Морскую.

Войдя в прихожую, первым вопросом Квашнина, которого впускал Васька, был, конечно, вопрос о барине.

— Ничего-с, — отозвался Копчик, — они у себя, не кликали, должно быть, почивают. Я прислушивался к дверям — не слышно.

— Почему же ты думаешь, что почивают?

— Да они всегда ходят, трубки меняют, а тут совсем тихо.

Квашнин прошел все горницы, остановился у дверей спальни Шумского и прислушался. В горнице было совершенно тихо. Он отошел, решившись дожидаться, чтобы приятель проснулся сам.

Увидя снова Копчика, Квашнин осведомился о Шваньском.

— Сейчас вернулся, — отозвался Васька. — Сидит у себя. Иван Андреевич тоже не в своем состоянии, даже заперся на ключ.

Квашнин двинулся к дверям Шваньского, попробовал замок, и так как дверь оказалась запертою, то он постучался.

— Кто там? — отозвался Шваньский. — Ты, Васька?

— Я это, Иван Андреевич, впустите.

— Зачем вам?

— Нужно, впустите.

— Дело разве какое?

— Дело. Да что вы, не одеты, что ли? Так вы не девица.

— Увольте, Петр Сергеевич, — отозвался Шваньский громче, как бы прислонясь к самой двери, чтобы было слышнее.

— Что вы? — удивился Квашнин. — Больны вы, что ли?

— Хуже, Петр Сергеевич!

— Да пустите, полноте блажить! Говорят вам — дело есть.

— Ах, ты, Господи! — заворчал Шваньский и отпер дверь.

Квашнин вошел и, присмотревшись к Шваньскому, удивился. Лицо его было совершенно другое, как бы после трудной болезни или от какого-либо важного происшествия.

Шваньский тотчас же отвернулся от Квашнина к окошку и произнес в раму:

— Ну, что вам нужно-с? Говорите.

— А нужно, Иван Андреевич, чтобы вы объяснились. То, что вас перековеркало, и мне известно. Полагаю я, что это все то же. Объяснитесь. А не хотите, я вам сам скажу.

— Нет уж, Петр Сергеевич, — отозвался Шваньский, не оборачиваясь от окна и говоря как бы на улицу. — Нет уж — зачем? Я говорить не стану, ничего не стану говорить. Хотите объясниться, сами говорите.

— Ну, так я вам скажу. Вы встревожились теми сплетнями, что по городу пошли насчет Михаила Андреевича?

Шваньский молчал.

— Так ли, Иван Андреевич?

— Все пошло прахом!. — заговорил Шваньский, постукивая пальцами по стеклу. — Все кверху ногами пошло! Я его все-таки люблю. Я бы теперь в одном драном сюртучке да в портках в кабаке бы сидел пьяный, а вот я барином живу по его милости!

И Шваньский вдруг обернулся, как если бы ему сказали что-либо и, к тому же, противоречили ему.

— Не верите-с? — выговорил он, наступая на Квашнина. — А я вам верно говорю: я бы теперь был пропойца! Какое бы я себе место нашел? Меня из полка-то выгнали, чуть в солдаты не разжаловали. А вот на мне чин, я дворянин, да и деньги у меня есть, и живу я в свое удовольствие. Я — Иван Андреевич! А не будь его, я бы был Ванька-пропойца! Я вам говорю — я бы мертвую пил, я бы, видя всю несправедливость судьбы к себе, спился бы и воровать бы стал, грабить бы я стал по петербургским улицам!

Шваньский снова наступил еще ближе и крикнул еще громче: