Читаем Аракчеевский сынок полностью

Аракчеевский сынок

— Говорят вам толком — грабить бы стал! Не смирился бы, глядючи, как другие люди живут… головорезом бы стал, в каторгу бы пошел, в кандалах бы ходил… Я бы…

Шваньский задохнулся.

— Я бы… я бы… все! Понимаете вы?..

Шваньский разинул рот, и вдруг скулы его задрожали, и слезы полились по сморщившемуся лицу.

— Я… я… я… — начал он, но не мог выговорить ни слова и отошел.

Он сел на самый кончик дивана, скорчившись и утирая глаза кулаками, точь-в-точь, как ребенок, нашаливший, но не наказанный, а сам раскаявшийся в своей шалости.

Вместе с тем, Шваньский плакал хрипливо, жалобно, как плачут пожилые бабы.

Квашнин сел на ближайший стул, дал Шваньскому успокоиться и, когда тот глубоко вздохнул, он заговорил:

— Вот я и хотел с вами объясниться. Я то же слышал, что и вы. По столице пробежала молва, что Михаил Андреевич не сын графа?

Шваньский снова вздохнул, перешел горницу и, взяв носовой платок из комода, вытер себе глаза и лицо. Затем он снова вернулся и сел на тот же диван, только несколько спокойнее.

— Что же вы молчите? Так ведь я сказываю? Вас это встревожило?

Шваньский затряс головой.

— Не стану я ни о чем этом разговаривать. Не хочу я об этом разговаривать! — громче, каким-то капризным голосом выкрикнул он, — я о всяких гадостях не хочу разговаривать! Неправда это! А если это правда — все пошло к черту! И он улетит, и я улечу. Он себя со зла пристрелит, а я…

И Шваньский крикнул во все горло:

— Прямо в кабак пойду! Я так, Петр Сергеевич, пить буду! так буду пить, что отвечаю вам моим честным словом, в одну неделю с вина подохну! Кабы я был крепок, а то — вишь я какой! Худой, в чем только душа держится! Болезненный! Я в одну неделю непременно подохну.

— Да вы погодите, успокойтесь. Я вам хочу сказать, что все это одна еще болтовня. Ведь это все вздор. Не из чего и тревожиться. Вы откуда узнали? кто вам сказал?

— Мне сказал этот поганый уланишка и сказала треклятая Пашка.

— И вы им верите?

— Не стал бы я им верить, Петр Сергеевич, да есть некий человек, который вот уже более суток глаз не подымает, носом в угол упершись сидит. Кабы этот человек смотрел прямо — ничего бы я не боялся.

— Кто это?

Шваньский махнул рукой, помолчал и прибавил:

— Больше ни слова не скажу. Говорят вам толком, — вскрикнул он хрипливо, — не хочу я об этих гадостях рассуждать. Буду ждать — что будет, то и будет. Как хватит его и меня вслед за ним, так и полетим. Он там куда знает, а я — вот сюда — около Мойки на углу, два кабака. — Так и буду из одного в другой перебегать, с первого же дня ведро выпью. Да. Я вам говорю — выпью! — вскрикнул Шваньский, хотя Квашнин молчал и даже не глядел на него.

— Я вам повторяю, Иван Андреевич, что все это выдумки, все это разъяснится — я в этом уверен, потому что…

Но в эту минуту вбежал Васька и прервал Квашнина.

— Проснулись! Вас просят, — выговорил он.

И когда Квашнин переступил порог горницы, Копчик прибавил тихо:

— Должно, хворают: лежат, очень белы лицом и глаза такие… Должно, хворость какая начинается.

— Господи Иисусе! Как же ты можешь, разбойник, таить это от меня! — отчаянно воскликнул голос за спиной офицера. Он обернулся и увидел мамку Авдотью, бледную и перепуганную.

— Родной мой, — заговорила женщина тревожно. — Попросите его меня допустить к себе. Если он хворает, я его выхожу. Не впервой… Будьте милостивы…

Квашнин глядел на Авдотью молча и не сморгнув, но не слыхал ее слов.

«Вот кто знает все! — думалось ему. — Если есть что знать — она знает».

Войдя к Шумскому в спальню, Квашнин нашел друга на постели, лежащего на спине с подсунутыми под голову руками. Лицо его было бледно, глаза сверкали необычным блеском, но в выражении их не было гнева, а ясно и ярко сказывалось как бы невероятно-мучительное физическое страдание.

— Нездоровится? — произнес Квашнин, становясь перед ним, но смущенно опуская глаза.

Шумский глянул на друга пристальнее и выговорил глухо:

— Смерть! Нет, хуже смерти… Умирать, наверное, легче… Вот когда я узнал, что такое — адская мука… Когда Еву потерял, думал, хуже не будет… А теперь… вот…

Шумский не договорил и глубоко вздохнул.

— В чем дело? что случилось? Ведь ты говоришь, что не стрелял по нем… — спросил Квашнин.

— Как мальчишка дался… Отняли пистолет.

— И слава Богу! Мог убить.

— Он меня убил… Не я его… Одним словом убил, простым словом. Да, простое слово. Подкидыш!

— Что?! — воскликнул Квашнин. — Он тебе это сказал!

— Ты это знал…

Квашнин молчал.

— Ты это знал… Ты не удивился теперь… Вы все… Весь Петербург… Все знали! Зачем же никто мне не сказал это…

Шумский смолк и глядел перед собой в стену лихорадочно засверкавшими глазами.

— Не будь фон Энзе — я бы и теперь не знал… Все воображал бы себя…

— Михаил Андреевич, разве этот немец присутствовал при твоем рождении, разве…