Аракчеевский сынок

За столом на кресле сидел очень благообразный, седой, но моложавый лицом человек. Румянец на свежих и белых щеках, с легкими морщинками лишь около глаз, странно и красиво оттенял почти снежнобелые вьющиеся кудрями волосы. Можно было подумать, что это молодой человек, напудривший себе голову и слегка подрумянивший щеки. Бархатный лиловатый кафтан с позументами на воротнике окончательно придавал маскарадный вид этому бодрому и красивому старику.

Он поднял большие светлые глаза, кроткие и простоватые, немного навыкате и, глянув, не кланяясь, на вошедшего, произнес и сухо, и кротко, и вежливо, но важно:

— Здравствуйте, господин Андреев.

Шумский, молча, почтительно поклонился и стал перед столом.

— Вы сегодня снова немного опоздали, — тем же несколько сухим тоном, но все-таки кротко произнес старик.

— Я уже давно приехал-с… Я сидел в столовой в ожидании вашего…

— Я видел, когда вы подъехали к дому и снова все-таки позволю себе утверждать, что вы немного опоздали… Но на нынешний раз беды нет… ибо и дела никакого нет. Вот это вы возьмете с собой и дома увидите… Все, что по-французски, надо переписать… Все, что по-финляндски, вы не тронете, конечно, т. е. не станете переводить или переписывать. Дочь это сделает после… Вот…

Старик взял синюю тетрадь и легко перебросил ее на столе в сторону Шумского. Молодой человек взял тетрадь и, развернув ее, стал просматривать.

— Когда прикажете?.. Поскорее?..

— Нет, это не к спеху… Но все-таки дня через четыре, конечно…

— Через четыре… — повторил тихо Шумский и прибавил мысленно: — Старый шут!.. В четыре дня целую тетрадищу во сто листов. Да Шваньский мой издохнет от эдакого урока.

— Вы боитесь, господин Андреев, что не успеете. Ну, пять дней… Ведь не целую же неделю вам дать.

— Слушаю-с. Через пять дней будет готово. Больше ничего не прикажете?!..

— Нет.

— Я могу идти делать портрет баронессы?!..

— Да… Но, не знаю, согласится ли она сегодня на сеанс… Ее фаворитка больна! — оживился старик.

— Пашута! — быстро вымолвил Шумский, впиваясь глазами в его лицо.

— Да, Прасковья, — отозвался этот, как бы говоря: «для меня нет Пашут, а есть горничная Прасковья».

— Что же с ней? — тревожно повторил Шумский.

Старик глянул с улыбкой ему в лицо своими добрыми глазами и, важно поджав губы, произнес:

— Не любопытствовал еще узнать у баронессы Евы, чем изволит хворать ее фаворитка… да, кажется, и ваша тоже… И вы тоже успели, vous amouracher de la gamine[3].

— C'est un ange, monsieur le baron![4] — отозвался Шумский.

— Oh! Dechu, alors[5]… Это чертенок и по лицу, и по нраву, и по ухваткам. Вы, как талантливый художник, господин Андреев, должны знать, что во всей существующей на свете живописи, даже в испанской школе, не найдется изображения ангела, черномазого, как цыган и с дерзкими чертами лица. Прасковья хорошенькая девчонка, но она не ангел, а цыганенок… Скорее моя Ева напоминает собой тот тип, который принято давать ангелам и архангелам. Les trois В[6]. В понятии об ангеле буква Б имеет тоже значение…

«Ну… Поехали! Завели шарманку…» — подумал Шуйский и вымолвил:

— Совершенно верно, но только баронесса…

— Bonte, beaute, beatitude[7], — продолжал старик, не слушая. — Belle, bonne, blanche[8]… Я непременно в заключении или эпилоге к моему сочиненью…

— О значении букв относительно мозга человеческого, — подсказал Шумский.

— О, нет… нет… Вы все путаете… Значение звуков, а не букв… Неужели вы не понимаете… Буква есть тело, а звук его душа… Звук — содержание, а буква — форма… И не «относительно мозга»… А их мозговая, comment vous dire[9], законность, необходимость, непреложность… Знаете ли вы, например, что буква б — голубой… Звук с — золотисто-желтый… Впрочем, я забыл! это не про вас, господин Андреев…

Шумский стоял, опустив глаза в пол, как бы выслушивая равнодушно периодически-одинакий выговор, или прислушиваясь к ветру на улице.

— Это, конечно, очень интересно, — вымолвил молодой человек, стараясь не рассмеяться. И он прибавил мысленно: «Bete[10], болван, башка — тоже на б начинаются».

— А знаете ли вы, кто первый написал сочинение почти на эту же тему… О родстве, так сказать, красок и звуков. Гениальный Гёте, к которому я два раза ездил поклониться в Веймар и скоро в третий раз поеду! — восторженно проговорил барон.

«И поезжай, да поскорее, — мысленно проговорил Шумский. — Да там застрянь подольше. Или совсем подохни… И лжет ведь… Станет умный человек таким вздором заниматься. Гёте не тебе чета… Его стихи и я читал во французском переводе».

Видя, что беседа с бароном может затянуться, что изредка случалось, Шумский взял со стола тетрадь и слегка попятился, как бы собираясь раскланяться.

— Узнайте… Может быть, Ева и даст вам сеанс… Да, кстати, скажите… Когда же портрет будет готов?

— Скоро-с, — тихо вымолвил Шумский, как бы смущаясь.

— Скоро?.. Вот уже более месяца, что я слышу от вас это слово.

— Мне этот портрет, как я докладывал вам, барон, не задался… Две недели назад я начал сызнова, другой…

— Другой… А первый?..

— Первый я бросил, изорвал…