Аракчеевский сынок

— Напрасно. Он был, по-моему, очень хорош… Но я надеюсь, что вы не изорвете второго и не начнете третий… И Ева позволила вам изорвать первый портрет…

— Я сделал это вдруг… В минуту вспышки и гнева на мою работу…

— На глазах моей дочери у вас, господин Андреев, не должно быть вспышек, — вдруг сухо вымолвил барон. — Каких бы то ни было!.. Гнева, радости, досады или чего-либо подобного. Вы поняли?!..

Шумский молчал, но лицо его слегка вспыхнуло, и он чуть не в кровь кусал себе губы.

«Создатель мой! Какое терпение надо с тобой иметь!» — думал он про себя.

— Я не желаю оскорбить вас, — продолжал более кротко барон. — Я, как старик и старинного рода дворянин, напоминаю вам, что вы человек, труды которого я оплачиваю… по найму… Если вы, в качестве талантливого художника, допущены в комнату моей дочери, баронессы, ради писания портрета… то все-таки, господин Андреев… надо помнить… себя… Не надо забывать или забываться…

Наступила пауза. Шумский потупился совершенно и тяжело дышал.

— Да, кстати… Кажется, сегодня вам следует получение месячное, toucher vos appointements[11].

— Нет-с… Послезавтра, — глухо вымолвил Шумский.

— Верно ли? Я думал сегодня…

— Наверное.

— Но если вы, господин Андреев, желаете… Может быть, вам нужны деньги… Пожалуйста… Днем ранее или позднее, это ведь все равно… Мне…

— И мне тоже все равно-с, — выговорил Шумский и невольно вдруг улыбнулся веселой и смешливой улыбкой.

— C'est comme il vous plaira… Adieu…[12]

Барон наклонил голову ласково, но важно. Шумский низко поклонился и быстро вышел из кабинета, как бы убегая.

Когда дверь затворилась за ним, он остановился и проворчал вполголоса среди столовой:

— Когда-нибудь я или со смеху прысну тебе в лицо, или того хуже… отдую, вспылив негаданно от какой твоей дерзости… Да… чертовски… дьявольски все задумано и обдумано. Но хватит ли терпенья… Уменье — не мудреное дело… Терпенье — вот что мудрено.

И молодой человек вдруг задумался и стоял, не шевелясь.

«Пашута? Больна?» — вертелось в его голове.

«Неужели это хитрая канитель с ее стороны, — думал он. — Неужели дворовая девка, Прасковья, такая бой-баба. Такая шустрая? Такое колено надумала, чтобы затянуть мне все дело… Не может этого быть! Ведь тогда я ни вызвать ее к себе, ни даже видеть не могу… Ах, ты!..»

И Шумский вздохнул тяжело от приступа гнева.

«Каково я наскочил!.. Взял за прыткость, а она против меня пошла… Да ведь это ужасно… Это лбом об стену бить и себя… да и ее об стену ухлопать… А сердце мое чует, что это игра, комедия… Она здоровехонька, но хочет оттянуть… Ах, проклятая девчонка!..»

Постояв еще мгновенье, Шумский двинулся.

— Надо велеть доложить о себе, — проворчал он вслух и пошел в переднюю.

Тот же лакей, Антип по имени, который докладывал об нем барону, дремал на лавке.

— Доложи баронессе обо мне, — сказал Шумский.

Лакей очухался наполовину и, ничего не ответив, сонно пошел из передней.

— Насчет тоись патрета? — обернулся он уже с порога.

— Это не твое дело… Доложи, что я приехал…

— Да барышня уж знают… И сказывали, скажи, что патрет писать нынче не будем… Вам тоись…

Шумский сильно изменился в лице и стоял в нерешимости, что-то соображая.

«Нет… Не надо, — подумал он. — Может рассердиться, если послать переспрашивать… Но что же это значит… Пашутка? Или иное что? Или случайность?..»

— Что Прасковья? Захворала? — спросил он вдруг.

— Не знаю, — лениво и сонно отозвался Антип.

— На ногах она или в постели…

— Я ее нынче еще не видел… Да… и то правда… слыхал… лежит! Жалится на живот, что ли…

Шумский повернулся нетерпеливо и досадливо на каблуках, сам взял пальто с вешалки, накинул его и пошел по ступеням к выходу.

«Дьявол какой — девчонка!» — ворчал он сквозь зубы.

— Что теперь делать? Сколько она проломается. День, два?.. Или неделю?.. Ах, дьявол! — уже вслух говорил он, шагая по улице.

И вдруг он остановился, как вкопанный.

— А что, если она меня совсем выдаст, назовет. Скажет Еве — кто этот живописец!

VI

Поручик конной артиллерии и флигель-адъютант Шумский, осторожно и таинственно выезжающий из дому в статском платье и с именем г. Андреева являющийся в доме финляндского барона, было, конечно, явлением не заурядным, а крайней дерзостью «блазня».

Молодой человек, очевидно, решился на все… ради вновь затеянного «сердечного дела».

Дело же, которым Шумский был поглощен, которому теперь отдался всеми помыслами, от зари до зари обдумывая, что и как предпринять — было собственно преступным замыслом.

Только в той среде, где он жил и вращался, только в эти дни особенной разнузданности нравов между военной молодежью и только в таком избалованном людьми и обстоятельствами человеке, каков был Шумский — мог зародиться подобный замысел.

Враги Аракчеевского сынка, надеявшиеся и ожидавшие, что он не ныне завтра «зарвется» в своих буйных и преступных затеях и хватит через край — соображали совершенно логично. Так и должно было кончиться.

Квашнин, самый скромный и благоразумный человек из всего круга приятелей Шумского, был прав тоже, когда думал или говорил другу:

— Пошел кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить!