Аракчеевский сынок

— А это что! — отозвался Квашнин, указывая приятелю на большие часы, которые висели на стене прямо против него. — Это ты за этим звал, чтобы узнать где часы висят?!.. Гляди вон они… третий час… давно по домам пора.

— Нет… присядь… мне нужно… видишь ли, у тебя спросить… — начал Шумский странным голосом, не то серьезно, не то шутливо… Глаза его сияли грустным светом, а полуулыбка на губах скользнула так, как если б он собирался рассмеяться громко и весело.

— Ну, спрашивай…

— Ты сядь… сядь прежде…

— Да нешто дело какое?

— Дело, братец, да еще какое!..

— Ночью… вдруг…

— Да, вдруг… и ночью… Ты не переспрашивай, а слушай. Совет мне твой нужен.

— Совет… А? Знаем… не впервой… Хочешь, чтобы я тебе отсоветовал худую затею, для того, чтобы все-таки, наплевав на мой резон, поступить по-своему… Не впервой… Ну говори, что еще надумал. Спалить все Адмиралтейство, что ли?..

— Нет, ты не отгадчик, Петя… Я хочу у тебя спросить, где мне достать такого питья, от которого спят люди…

— В аптеке… А то и от вина спится тоже…

— Ты не балагурь. Мне нужно это. Как оно зовется?.. Сонное питье… сонный порошок что ли? Ну? Дурман что ли? Мне надо опоить одну милую особу… Понятно сказал, кажется…

— Это уж не чухонку ли? — воскликнул офицер.

— Квашнин! — вдруг выговорил Шуйский глухо. — Я тебе два раза запрещал…

Но голос молодого человека оборвался от прилива мгновенного гнева. Лицо слегка исказилось и губы дрогнули…

— Вона как?! — удивился Квашнин, и, пристальнее глянув в лицо приятеля, он прибавил своим мягким и успокоительным голосом:

— Прости, Миша… Я ведь только сейчас понял. Я все думал, что это у тебя простая зазноба, каких сотни бывают… А ты видно всем сердцем втюрился… Прости, дальше так называть ее не буду… Ну, сказывай…

— Да… Это она… Ее мне надо так взять…

— Это распробезумнейшая затея!.. На этом ты, как кувшин, и головку сломишь! — тревожно вымолвил Квашнин. — И отец твой тебя не помилует и от государева гнева не упасет. Полно, Михаил Андреевич, ты знаешь, что я в этих делах на все руки. Сами вы меня называете любовных дел мастером. Но это… Но эдакое дело… С баронессой!.. Ведь ее отец друг и приятель другой, тоже баронессы, Крюднерши!.. Они оба к одной секте, сказывают люди, принадлежат; вместе на один манер и Богу молятся, и чертей вызывают… Оскорби барона, он к Крюднерше бросится, а та к государю, а государь за графа возмется, а твой отец за тебя… А ты в Ставрополь с черкесами драться улетишь с фельдъегерем…

Наступило молчание. Квашнин глядел в лицо друга во все глаза, широко раскрытые и удивленные, а Шумский понурился и задумался.

— Что ж я буду делать? — выговорил он, наконец. — Я ее так полюбил, как еще никогда мне любить никого… и во сне не грезилось…

— Любишь, а бегаешь от нее как черт от ладана… Не понимаю!..

— Как бегаю?!. — удивился Шумский и, вдруг спохватившись, прибавил: — Да… да, помню… Это в собраньи-то?!.

— Вестимо. Когда я тебе сказал, что барон с дочерью приехали, ты бросил совсем невежливо свою даму среди танца и выскочил из собрания как укушенный, или как прямо бешеный.

Шумский начал весело смеяться…

— Странная любовь, — продолжал уже шутливо Квашнин. — Мы когда любим, льнем к нашему предмету, любезничаем, всюду выслеживаем, чтобы как повидаться… А ты наоборот… А когда барон был с дочерью приглашен государем смотреть парад, кто вдруг сказался больным и ушел с плаца… Ты думаешь, я это не заметил и не понял?!.

— Как?!. — удивился Шумский.

— Так! нешто я вру… Разве этого не было?

— Было. Но никто этого мне так еще не объяснял, ты один заметил.

— Так стало ведь правда! — воскликнул Квашнин, — что ты от баронессы Евы бегаешь, как черт от ладана. Ветхозаветный черт, совсем, братец мой, иначе поступил с первой «имени сего» особой… Он не бегал от нее, а за ней ползал в виде змия, покуда не совратил с пути истинного.

— Вот и я так то хочу теперь, не бегать от нее, а обратяся тоже в змея, тоже…

— Да. И будет тоже… Тех из рая выгнали, а тебя из Петербурга выгонят. Брось, родной мой. Ей Богу, брось! — ласково произнес Квашнин. — Ведь это одно баловничество! Не поверю я, чтобы можно было человеку без ума влюбиться в какую ни на есть красавицу, когда он ее раза три издали видел и ни разу с ней не разговаривал. Когда и представлялся случай, так удирал от предмета своего, как ошпаренный кот из кухни. Все это Михаил Андреевич в романах твоих французских, что ты почитываешь, так расписано… А в жизни нашей, истинной человеческой, так не бывает. Вздыхать издали на возлюбленную мы уже не можем — как наши деды могли…

— Ну вот что, Квашнин. Ты ходок по любовным делам. Мастер? А? Правда…

— Полагаю, что не хуже вас всех, — несколько самодовольно отозвался офицер.

— Ты мастер… Учитель… Нас всегда обучаешь… так ведь? Ну вот что… задам я тебе загадку… Я всякий раз, что встречаю барона Нейдшильда с Евой, где бы то ни было — спасаюсь от них бегом, как очумелый какой… Я признаюсь в этом. И ты это видел сам. Видел еще недавно на балу в собрании. Так ведь? Правда?

— Да. Я же тебе это и заметил.