Аракчеевский сынок

— Ну, ничего, пройдет. Вставай, да выйди прогуляться по двору. Больно уж заспалась. Вставай, что ли. Ведь уж двенадцать часов. Обедать людям пора, а ты спишь.

— Двенадцать! — воскликнула, оживясь, Марфуша. — О Господи!

И это простое обстоятельство, по-видимому, всего сильнее подействовало на девушку, которая, быть может, в первый раз в жизни проснулась в такой час. Она поднялась на ноги, хотела шагнуть, но покачнулась. Шваньский поддержал ее. Шумский приблизился тоже и выговорил:

— Аль на ногах не стоишь?

Марфуша взглянула на молодого человека, которого сначала не заметила, и тотчас же смутилась.

— Говори, — вымолвил Шваньский. — Ноги, что ли, слабы?

— Да. Чудно. Отлежала, что ли. Совсем, как чужие!..

— Ну, это пройдет.

— Чудно. Никогда эдакого со мной не бывало.

— Выйди во двор, живо все пройдет. На вот, надевай.

Шваньский живо надел на Марфушу лежавший поблизости салопчик ее, накинул ей платок на голову и повел к входной двери. Девушка шла неровной походкой, слегка как бы пошатываясь. Шваньский бережно свел ее по лесенке и, выведя на воздух, продолжал поддерживать. Но через минуту Марфуша уже твердо и свободно стояла на ногах и с наслаждением вдыхала свежий воздух.

— Что? — спросил Шваньский.

— Ничего. Эдак лучше. Угорела я у вас.

— Вот! Вот! Именно и есть! — воскликнул Шваньский. — Все угорели, а ты пуще всех.

— Ничего, пройдет, — отозвалась Марфуша. — Я раз не так-то угорела, сутки без памяти была. А это что! Вот уж теперь совсем хорошо.

И Марфуша вдруг задумалась. На два или на три вопроса, предложенных Шваньским, она не отвечала ни слова и, наконец, он тронул ее за руку.

— О чем задумалась-то?

— Да так. Не знаю. Так. Чудно. Ничего что-то не помню.

— Чего не помнишь?

— Да ничего не помню. Помню, после шитья пила чай у барина; про сливки он все говорил… А как я пришла и легла, ну вот ничего не помню, точно как отшибло память.

— Ну, это пустое, не стоит и вспоминать. Угорела и шабаш. Тошнит, что ли?

— Нету.

— Голова-то болит?

— Ничего.

— А ноги? Стоят твердо? Ходить можешь?

— Могу.

— Ну, вот и погуляй по двору, а потом приходи в дом.

Шваньский довольный, почти сияющий, вернулся в квартиру и нашел Шумского внимательно осматривающим чуланную дверь и замок.

— Не понимаю, — сказал он при виде Шваньского, — совсем не понимаю. Эдакий замчище отодрать ножом совсем невозможно. Тут дело нечисто. Говори правду, кроме ножа, ты ей ничего не давал?

— Ей-Богу, ничего-с. Что же мне лгать. Да что же я за дурак такой. Я и столового ножа-то не хотел давать.

— Черт ее знает! Проклятая девка, — злобно произнес Шумский. — Что теперь будет, и ума не приложу. А Авдотья не идет. Не могли же ее заарестовать там. Ей первое дело уходить, если Пашутка опять явилась к барону.

— А я, Михаил Андреич, все-таки свое вам докладываю, не пойдет она туда. Просто убежала, и в городе где скрываться будет и мешать вам не станет.

Шумский не ответил ничего и прошел к себе. Шваньский молча последовал за ним и, очевидно, собирался начать разговор о чем-то особенном, так как он улыбался своей обезьяньей улыбкой, «во всю рожу», по выражению Шумского.

— Михаил Андреич, позвольте вам доложить, — начал Шваньский, — о таковом моем намерении, которое вас может очень удивить. Но вы меня не осудите, дело благое, хорошее.

— Ну, какое такое дело?

— А насчет именно вот этой девицы-швеи. Насчет этого, как вы изволили ее обозвать, создания.

— Ну, — нетерпеливо отозвался Шумский.

— Вот я и хочу вам доложить, что Марфуша эта девушка тихая, кроткая, доброты бесконечной, характера совсем овечьего, — тонким и ласковым голосом начал Шваньский.

— Глупа, как пень, остолоп с головы до пят, — тем же голосом продолжал Шумский, как бы подделываясь. — Ну дальше-то что же? — прибавил он.

— Вот я все, Михаил Андреич, обсудив, и решился на благое дело.

— Жениться, что ли на ней? — усмехнулся Шумский.

— А хоть бы и так.

Шумский громко расхохотался и, наконец, вымолвил:

— Ах, ты дура, дура! Право, дура!

— Почему же-с?

— Почему? Ну, это, брат, в три дня не расскажешь. Во всяком случае…

И Шумский, глядевший в это время в окно на улицу, вскрикнул так, как если бы его ударили ножом. Шваньский вздрогнул от этого крика и остолбенел.

— Авдотья! Авдотья! — прокричал Шумский, бросившись к окну.

Действительно, к крыльцу дома подъехала на извозчике его мамка.

— Ну, вот! Где Пашута? — грозно обернулся Шумский, подставляя кулак к самому лицу своего Лепорелло. — Где Пашута? В городе?! скотина эдакая? Иди, беги, тащи ее сюда. Она, черт, целый час расплачиваться будет с извозчиком. Тащи!

Но последнее слово Шумский уже крикнул вдогонку, так как Шваньский рысью пустился к парадной двери. Шумский стоял в халате в дверях гостиной и, понурив голову, тихо шептал себе под нос:

— Все пропало! Прибежала Пашута, все рассказала, а эту прогнали…

Но в то же мгновенье Шваньский опрометью вбежал из передней в гостиную и воскликнул:

— А вот нет же. Не было ее там. Не приходила туда. Авдотья к вам сама явилась.

Шумский встрепенулся.