Аракчеевский сынок

— Ну, пугайся сколько хочешь, — прибавил Шумский. — Это твое дело. А все-таки все, как я приказываю, должно быть сделано ныне ввечеру. А что из сего светопреставления выйдет, это не твоя забота. В сотый раз тебе говорю, я в ответе, а не ты. Ты была здесь, и нету. Что ни случись, уедешь в Грузино, и никакими собаками там тебя никто не достанет. Настасья Федоровна не выдаст. Да и кто посмеет хвататься за человека графа Аракчеева. Да и мне-то, что ни случись, ничего не будет. Неужто ты по сю пору не понимаешь, что мы с тобой, чего ни захотим, то все в столице и сделаем. Хоть народ вот станем грабить на Невском проспекте, и нам никто ничего не сделает. Пойми ты, что я сын царского друга, графа Аракчеева. Значу в Питере больше, чем он сам. Он ради срама дрянного дела не затеет, а я все могу и никто тронуть меня не смеет. Мало ли, какие я тут фокусы проделывал, еще когда был в Пажеском корпусе. Все с рук сходило. Теперь говори, поняла ли ты, что тебе делать.

— Вестимо, поняла, — глухо отозвалась Авдотья.

— Говори, главная в чем суть? Повтори.

— Что же повторять-то?

— Повтори, тебе говорят.

— Ну, значит, дать испить этих сливочек в чаю или в питье каком вечернем.

— Предпочтительно — в чаю, помни это. Не захочет чаю, отложи до другого дня. А затянется дело, тогда уж в питье.

— Понятно, знаю.

— Ну, потом? Повтори.

— Ну, красный платок, стало быть, на окошко повесить, как заснет, и дверь из дома во двор оставить незапертую.

— Ну, вот умница! — усмехнулся Шумский. — Не забудь ничего и не перепутай. А теперь собирайся…

Авдотья поднялась, но при этом вздохнула глубоко.

— Что из всего этого будет вам? — пробурчала она вдруг.

— Сегодня же ввечеру, т. е. около полуночи, я наведаюсь, — произнес Шумский, как бы не слыхав слов мамки.

— Беда из всего этого будет! Твоя погибель, — сказала Авдотья.

— Ну, это не твоя забота. Ты не рассуждай, а действуй! — резко и грубо отозвался Шумский. — Твоих советов мне не надо. И не твое это дело. Ты за себя боишься… не финти!..

— За вас… а не за себя. Бог с вами!..

— Ну, вот что, Авдотья, — медленно вымолвил Шумский. — Будет тебе, положим, хоть распросибирь, хоть распрокаторга и распродьявольщина всякая, хоть подохнуть тебе придется через день после содеянного… а все-таки ты все по моему приказу исполнишь.

Слова эти были произнесены таким голосом, что мамка, привыкшая все слышать от своего питомца за двадцать пять лет, все-таки невольно почувствовала теперь в его голосе грубое оскорбление. В звуке его голоса и равно в каждом слове звучало насилие. Шумский пристально взглянул на женщину, прошелся по комнате и затем, остановясь перед своей мамкой, выговорил мягче:

— Я тебя заставить, собственно говоря, не могу насильно. Хочешь ты это сделать, сделай, не хочешь, не делай. Но вот тебе крест, — Шумский перекрестился, — что если ты не сделаешь этого нынче ввечеру или завтра ввечеру, как будет удобно по обстоятельствам, то знай… Я тебя позову сюда, притворю вот эту дверь и тут же на твоих глазах прострелю себе башку из этого вот пистолета. В этом даю тебе священную клятву перед Господом Богом.

— Ах, что ты, что ты! — завопила вдруг Авдотья и замахала руками.

— Будь я проклят на том и на этом свете, если я не застрелюсь перед тобой. Ты дура баба. Ты не понимаешь, что когда человек влюбится в девушку, как я, в первый раз от роду, то ему или добиться своего, или не жить.

— Господи помилуй, да разве инако нельзя! — воскликнула Авдотья. — Так женись на ней!

— Жениться! Нет, мамушка, дудки. Я не сделаю того, что всякий дурак умеет сделать. Ну, а теперь нам с тобой толковать не о чем больше. Сейчас принесут красный платок, бери его и марш восвояси служить и услуживать верой и правдой и баронессе, и мне. Прощай. В добрый час! Ввечеру часов в одиннадцать или около полуночи я буду у дома. Коли нет платка на окошке — вернусь. Коли есть платок — в дом шагну.

Авдотья тихо пошла из горницы, держа пузырек с жидкостью.

— Помни. Дай меньше половины, — весело прибавил Шумский ей вслед, — а остальное сохрани, как зеницу ока. На другой раз может пригодиться.

И, оставшись один, он подумал:

«Не люби меня эта дурафья, ничего бы не поделать с ней. Беда — бабы!..»

XXXII

В одиннадцать часов вечера Шумский выехал из дома. Несмотря на полную тьму в улицах, он ехал довольно быстро по направлению к Васильевскому острову. Молодой человек волновался чрезвычайно и часто жадно вдыхал свежий ночной воздух, как если бы у него были припадки удушья. Происходило это от тех мыслей, что роились в его разгоряченной голове, заставляя нервно-порывисто стучать сердце.

«Наконец-то!»

Вот слово, которое не сходило с его языка, не выходило из головы и сердца.

Да, наконец, после многих дней, он был на шаг от достижения заветной, преступной, но тайно взлелеянной цели.

Тому назад часа два Шумский посылал Ваську в дом барона Нейдшильда за вестями, и Авдотья дала знать барину, что надеется, почти наверное, исполнить все его приказанья, иначе говоря, предать ему, хотя и в собственном ее доме, но совершенно беззащитную девушку.