Арахно. В коконе смерти

Услышав легкое потрескивание, почувствовал, как от статического заряда начинают шевелиться брови. Ощущение напомнило другое — когда идешь по лесу, лавируя между стволов и отгибая руками упругие ветки, как вдруг-хлоп! — и под тихий треск разрываемой паутины на шее, на лице или волосах оседает клейкая невесомая субстанция, напоминающая сверхтонкую вуаль с запутавшимися в нитях трупиками насекомых.

Фу, м-мерзость! Плечи рефлекторно передернулись от отвращения.

Нет, с таким отношением политкорректного сюжета не создать. Сперва изволь отыскать в собственной душе семена трепетной любви к паучкам, паучаткам, паученочкам, прорасти их, взлелей, а уж потом пытайся донести это чувство до читателя. Или читательницы.

Толик отстранился от экрана, с минуту насуплено пялился на оказавшийся провидческим заголовок, потом коснулся клавиатуры — та, отвыкшая за десять дней от тепла его пальцев, озадаченно пискнула — и исправил одну букву. Получилось — «Мухи творчества».

Бегло напечатал:

«Хорошо бродить в лесу
В предпоследних числах мая,
С умиленьем растирая
Паутину по лицу!»

И тут же, поморщившись, стер все к паучьей матери, не тронув только «мух».

Если это озарение, подумал с тоской, то оно не стоит выпитого накануне.

А ведь какой позитивной была вчерашняя пьянка! Какой изысканной, можно сказать, чудной!

Он сам позвонил Борису, вытащил из-за рабочего стола и усадил за свой ущербный гостевой. Начали с армянского «Юбилейного». Коньяк немного горчил, и выпивающие благосклонно распознали в едва заметной горчинке признак подлинности. Потом распили бутылочку виски из Шереметьевского «Duty Free». Толик намеренно скрыл от Бориса момент смены напитков, и тот едва не поперхнулся от неожиданности, когда вместо коньяка в горло хлынула американская самогонка. Потом решили, что хватит выпендриваться и выпили «Гжелки» за здоровье неизлечимых язвенников из 12-го цеха. Потом отыскали на задворках холодильника остатки карельского бальзама, настоянного на сборе из шестидесяти и одной травы. Разлили по рюмкам. Подняли за смысл жизни, за гниение и горение. Ведь, как верно подметил Боря, какой-нибудь умеренный интеллигент эту микстуру на месяц бы растянул, добавлял бы по чайной ложке в вечерний кофе, а мы… э-эх! Выпили и сошлись во мнении, что чего-то в этом бальзаме не того. Лишнее чего-то. То ли пять градусов свыше привычных сорока, то ли пресловутая… то есть, преслопамятная… короче, та самая шестьдесят первая травка. Куда столько? Тут и шестидесяти хватило бы по самые фибры!

С закуской было туже, все-таки 15-й день поста. Вместо всевозможной рульки-шейки-карбонада заедали распиленными вдоль баклажанами с грибной фаршировкой. Правда, сверху каждого баклажана красовалась толщиной с сапожную стельку нашлепка из плавленого сыра, но Борис веско заявил, мол, по нечетным дням поста сие не токмо не возбраняется, а даже рекомендуется. Сыроядение, слыхал?

Когда отшумели в головах сухие карельские травы, из ободранной коробки от электрочайника был извлечен кальян — последнее вещественное напоминание об отце. Все прочее осталось либо в старой квартире на исторической родине, либо в голове… Выкрошили в бронзовую чашечку для табака полпачки Бориного «эЛэМа», сбрызнули бальзамчиком для запаха, раскумарили с третьей попытки — после того как Борис настоял на том, что через витой шланг с латунным мундштуком дым нужно вдыхать, а не выдыхать, и Толик перестал утробно булькать и заливать водой угольные таблетки.

На этом штрихпунктирная полоса Толиковых воспоминаний обрывается. А вот у Бори, по всей видимости, достало еще сил и сообразительности, чтобы уложить собутыльника на разложенный диван, захлопнуть входную дверь и добраться до дому. Скорее всего. То есть, хочется надеяться.

«Позвонить ему, что ли? Проверить?» — задумался Анатолий, но телефон тренькнул первым. Звонил легкий на помине.

— Как самочувствие, космонавт? Отличное? Прибор работает нормально? — От Бориного рокота у Толика защекотало в ухе.

— Какой космонавт?

— Что, не помнишь, как со стола сигал? И так, и сяк, и спиной вперед… И меня еще, растлитель малолетний, подбивал! Кричал: «Борь, смотри, невесомость!»

Толик не помнил. Более того, почти не сомневался, что этот эпизод Борис целиком выдумал. По привычке приукрасил словесно скучную реальность.

— Сам ты… — огрызнулся он. — Космогонщик!

— Ну, ну! Уж и пошутить нельзя, — добродушно сказал Боря и, на беду Анатолия, стал серьезен. — Сегодня работал? Сколько написал?