Арарат

Ее зубы выбивали легкую дробь, и она вновь отпила чай из пластиковой кружки, которую ей выдали в кухонной зоне. Курдский повар – какой-то дальний родственник бригадира Хакана – сжалился над ней. «Слишком поздно для кофе», – с трудом ответил он по-английски, но воду тем не менее вскипятил. Ким была ему (до сих пор была!) очень благодарна… Чай имел землистый привкус и был перенасыщен ароматами трав, но он отогрел ее немного, а сегодня ночью даже «немного» будет иметь большое значение.

Дорога к тому, что они называли своим жилищем, несмотря на освещение и генераторы, изобиловала длинными участками, погруженными в глубокую тьму. Проходить их было неуютно. Тени словно становились гуще, когда она к ним приближалась, и смыкались позади – после того, как она оставляла их за спиной. Тени заставляли вспомнить о пленочном ограждении на нижнем уровне, о черном саркофаге, стоявшем там, и его иссохшем содержимом. Ей не хотелось думать о кадавре, но мысли возвращались к нему снова и снова, пока она не почувствовала, что сознание ускользает от нее, а сердце начинает истерически биться в груди. Периферийным зрением – на границе осознания – она увидела черные и красные лужи, которые стали разрастаться и слипаться между собой. Ей показалось, что она тонет в этих тенях, полных скользких сущностей, которые стали тянуться к ней, и если им удастся к ней прикоснуться…

Раздались какие-то крики. Не выдержав, она побежала.

«Что я здесь делаю?» – уже не в первый раз возник вопрос в ее голове.

Ветер скользил по полу и закручивался в ленивый смерч, подметавший мелкую пыль и уносивший ее прочь. Проходя быстрым шагом мимо загона, который делили между собой Уокер и отец Корнелиус, Ким увидела Уокера, стоявшего снаружи палатки и с пыхтением запивавшего таблетки из многоразовой бутылки для воды. Заметив ее, он посмотрел таким виноватым взглядом, словно его застали за чем-то предосудительным.

– Головная боль? – спросила она.

– Слишком тяжелый день, – сказал он, уйдя от прямого ответа.

В его словах подразумевалась благодарность за то, что она проявила к нему внимание, но для Ким это было равнозначно признанию, что таблетки вовсе не имеют отношения к головной боли.

Конечно, она удивилась, но ей совсем не хотелось продолжать расспросы. Если бы работе Уокера мешали препараты, принимаемые по рецепту или как-то иначе, то ей, безусловно, пришлось бы обратить на это внимание. Если подобного не случится, то она даже не станет поднимать этот вопрос вновь.

Но сейчас Уокер вел себя так, словно был на грани. Он стал слегка дерганым, и теперь, разглядев то, что невозможно было не увидеть, она почувствовала укол сомнений. Ее пригласили только наблюдать, предмет исследований Уокера ее не касался. Тем не менее она засомневалась в нем.

Точно так же, как уже сомневалась в себе.

И по-другому здесь было невозможно.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, когда молчание стало совсем тягостным.

– Не могу уснуть, – ответила она и показала ему свою «походную» кружку. – Повар сварил для меня какой-то особый курдский чай.

Уокер наклонил голову и улыбнулся – словно наперекор самому себе. Как будто час был настолько поздний, а ночь настолько холодная, что уже стало не до напряжения, возникшего между ними.

– А вы знаете, что в чае есть кофеин? Если у вас возникли проблемы со сном…

– Чай меня успокаивает, – перебила Ким. – К тому же хотелось немного согреться.

– Очень хорошо вас понимаю.

Они стояли еще несколько секунд молча, пока не вернулась неловкость, затем она улыбнулась и пожелала ему доброй ночи.

– Спите спокойно, – сказал ей Уокер, совершенно не выказывая желания вернуться в свою палатку.

Зато Ким ушла в свою, села на лежащий на полу рюкзак и стала прислушиваться к вою ветра, проносящегося через древнее сооружение. Казалось, будто сам ковчег погрузился в сон и дышал во сне, вдыхая и выдыхая воздух огромными легкими. Вдох. Выдох.

Вдох. Выдох.

Она отпила чаю.

В своем воображении она вновь увидела лицо кадавра, услышала эхо своих безумных криков и поняла, что ни за что не сможет сегодня заснуть.

Она никогда в жизни не чувствовала себя так далеко от дома.

Аржен стоял на вахте во вторую ночную смену – с двух часов до рассвета. В свои двадцать лет Аржен очень любил спать, поэтому всякий раз, когда наступала его очередь дежурить, он проводил эти темные холодные часы, негодуя на дядю Хакана. С тех пор как сошел оползень, жизнь на горе значительно изменилась, и самое заветное желание Аржена состояло в том, чтобы все стало так, как прежде. Но, находясь в нескольких метрах от продуваемого ветром края пещеры, от коварного, слегка припорошенного снегом камнепада и бушующей вокруг ненастной ночи, он понимал, что прошлого не вернуть. А ведь в те времена, когда он жил той еще жизнью – разбивая лагерь, разбирая лагерь, обучая туристов элементарным альпинистским навыкам и помогая иностранцам за несколько часов до рассвета подняться на вершину Арарата, – он мечтал совсем о другом.

Теперь он проклинал себя за те глупые мечты.