Арбатская излучина

Война все перевернула, спичечный домик рухнул, под ним было погребено призрачное счастье бездарного человека. А все, что могло составить подлинный смысл его жизни, оказалось за чертой досягаемости.

Поэтому, как и для начальника полиции, хотя и по другим причинам, для Евгения Алексеевича сделался отдушиной карточный стол на веранде отеля. Его обостренное внимание почти чудесным образом помогало ему разгадывать тайны партнеров. По существу, игра шла между двумя: между ним и Дарю. Затянувшаяся дуэль каждый раз новыми средствами поражала начальника полиции. Даже когда он выигрывал, Дарю казалось, что его отпускают на длинном поводке, чтобы тотчас укоротить его.

Лавровский презирал Роже Дарю. Так же, как и остальных, ни больше, ни меньше. Но он сосредоточил свои чувства именно на Дарю, потому что тот, страшно стремясь к крупному выигрышу, не мог скрыть этого. Лавровскому легко было по мгновенным и никому не заметным искажениям лица, по нервному подергиванию глаза или вдруг остановившемуся взгляду, даже по тому, как он держал карты: туго зажав в пухлых пальцах или вяло распустив их веер, так ясно представить себе карты партнера, словно рубашка их была прозрачной. Он видел лестничку «стрита», букет «цвета» или безнадежность одинокой двойки, словно они были у него в руках.

Иногда он сам пугался своего неожиданного свойства и в такие минуты неприметно давал партнеру возможность реванша. Но чаще холодно и во всю меру презрения делал свои ставки, точно зная, что окажется победителем.

Дарю не был богат, по всей вероятности, просто потому, что глухое это место не давало начальнику полиции больших возможностей.

Лавровский открыл Дарю широкий кредит, и постепенно начальник полиции оказался прикованным к покерному столу значительностью своего долга. Зачем ему власть над безобидным, в сущности, человеком, все мечты которого сосредоточились на обогащении? И почему именно эта его основная черта вызывала желание воздвигнуть на его пути непреодолимые препятствия?

Иногда, глядя на плоское, с отвисшими щеками, покрывавшимися то и дело кирпичным румянцем по ходу игры, лицо Дарю, на его дрожащие толстые пальцы, жадно хватающие карты, Лавровский спрашивал себя: за что? За что ненависть его сгустилась и душным облаком окутала именно этого рыхлого, словно пропитанного туманом, подымающимся сюда снизу, из ущелья, невидного человека, который был ни хуже и ни лучше других? Был, как все, неразличимый в толпе, не носящий на себе никакого отличительного знака, могущего сделать его мишенью того жестокого обстрела, который методически с холодным расчетом вел Лавровский почти каждый вечер на веранде «Тихого уголка», где, разделенные зеленой лужайкой ломберного стола, дуэлянты скрещивали шпаги с негромкими возгласами, как бы командами: «Карту!», «Две!», «Пасс!», «Банк!». И чаще всего это сдержанно-торжествующее слово «Банк!» звучало как убийственный разрыв гранаты в ушах бедного Дарю.

Была для Лавровского в этих мгновениях вспышка необъяснимого удовлетворения, тотчас погасавшего в обычной безнадежности, в глубоком чувстве отрешенности от всего окружающего, от жизни вообще, потому что он не видел для себя выхода.

Моменты напряжения за карточным столом отнимали у него остатки энергии. Он ничем не интересовался. Часто не мог бы сказать, кто живет под его крышей, хотя постояльцев бывало немного и некоторые жили подолгу.

Иногда кто-нибудь из них обращал на себя внимание, смутно напоминая кого-то. В других случаях его вялый и мимолетный интерес возбуждала фигура из оставленного им мира, и ненадолго он погружался в атмосферу этого мира, который ведь существовал без него, и ширился, и завоевывал себе жизненное пространство, наращивая и закрепляя успех.

Среди лета, в этот год удивительно, даже здесь в горах, жаркого, в «Тихом уголке» поселился довольно приметный человек. Чем он был приметен? Какой-то своей определенностью. Каждая его черта словно была доведена до крайней своей точки: рыжие волосы не отливали ни золотом, ни медью, а были именно рыжими, безоговорочно рыжими, как морковка. Как полагается при этом, лицо очень белое, и загар лишь вызывал на нем несметное количество такого же оттенка, как волосы, но побледнее, веснушек. Глаза бутылочного цвета с остреньким взглядом сохраняли выражение спокойного превосходства, которое было разлито во всей фигуре, подтянутой фигуре спортсмена или, вернее, прошедшего военную муштру без дураков.

О новом постояльце, Амадее Штильмарке из Мюнхена, Эмма прожужжала уши мужу. Неудивительно: он был ее соотечественником. Она волновалась больше обычного, чтобы ему угодить.

Штильмарк высоко оценил это. Тем более что собирался остаться здесь до конца лета.

Это было естественно для человека, желавшего отдохнуть, но времяпрепровождение гостя меньше всего напоминало отдых. Ежедневно на его имя прибывала обильная почта из рейха, которую он прочитывал не за столиком на веранде или площадке перед ней, а у себя в комнате. И в это время замок его двери громко щелкал, как будто кто-то угрожал одиночеству господина Штильмарка.