Арбатская повесть

Впервые, когда я приехал в Москву, показал мне этот дом Ярослав Васильевич Смеляков. Тогда мы оказались на Арбате в связи с совсем другими обстоятельствами: я расспрашивал поэта об истории создания «Строгой любви», поэмы, молодость героев которой прошла по этим тихим переулкам.

Вероятно, у Смелякова был какой-то свой тайный счет и к этому дому, и к некоторым из давних его обитателей, потому что, кивнув головой в сторону мемориальной доски, он — настроение резко переменилось — начал что-то раздраженно бурчать насчет «этой Натали», и вид у Ярослава Васильевича был таким, словно его только что незаслуженно и горько обидели…

Свой «счет» к Натали Гончаровой у Смелякова действительно был. И как у поэта и человека обнаженно-искреннего, эти чувства рано или поздно не могли не выплеснуться в строки стихов.

В один из дней 1958 года в нашей литературной жизни началось легкое смятение. Ярослав Смеляков вызвал на суд… Наталью Николаевну Пушкину.

И как вызвал!

Уйдя с испугу в тихость быта,
живя спокойно и тепло,
ты думала, что все забыто
и все травою поросло.

Детей задумчиво лаская,

старела как жена и мать…
Напрасный труд, мадам Ланская,
тебе от нас не убежать!

То племя, честное и злое,

тот русский нынешний народ
и под могильного землею
тебя отыщет и найдет.

Еще живя в живом подвале,

где пахли плесенью углы,
мы их по пальцам сосчитали,
твои дворцовые балы…

Мы не забыли и сегодня,

что для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старой сводни
важнее пушкинских стихов.

Казалось, стихотворение написано во времена Пушкина. Словно всего год какой-нибудь прошел с того вьюжного и страшного дня на Черной речке, и боль не успела остыть, и сердце не смягчилось временем, не привыкло прощать, не признавало полутонов в чувствах.

Стихи — как перчатка, брошенная в лицо. Не давно ушедшей из жизни женщине. Современнице.

У таланта Смелякова есть волшебное свойство распахивать двери в историю так, что чувствуешь и нежаркий пламень свечей, и шорох бальных платьев во дворце императора, и колючий холод поземки, заметающей на Неве тела декабристов.

А здесь — ослепительный эмоциональный взрыв так высветил далекую трагедию, что — мороз по коже, настолько осязаем и виден адресат этого стихотворного послания.

Реакция поэтической, да и не только поэтической, общественности была довольно бурной.

Видимо, непонятное самому ему настроение рождалось в душе. Пришла своего рода смятенность. Наступил тот «разлад чувств», который требует немедленного выхода.

Как художник, Ярослав Васильевич смутно чувствовал, что где-то, возможно, в его стихотворении есть ноты, для него самого трудно сочетаемые с образом Гончаровой. Такое в поэзии случается. Тогда и появились вторые стихи — «Извинение перед Натали»:

Теперь уже не помню даты —
ослабла память, мозг устал, —
но дело было: я когда-то
про Вас бестактно написал.

Пожалуй, что в какой-то мере

я в пору ту правдивым был.
Но Пушкин Вам нарочно верил
и Вас, как девочку, любил.

Я не страдаю и не каюсь,

волос своих не рву пока,
а просто тихо извиняюсь
с той стороны, издалека.

Я Вас теперь прошу покорно

ничуть злопамятной не быть
и тот стишок, как отблеск черный,
средь развлечений позабыть.

Ах, вам совсем нетрудно это:

ведь и при жизни Вы смогли
забыть великого поэта —
любовь и горе всей земли.

Есть в этом послании и другие строки:

Его величие и слава,
уж коль по чести говорить,
мне не давали вовсе права
Вас и намеком оскорбить.

Да полно-те — дал ли Смеляков Наталье Николаевне «отпущение грехов»?! — спрашивал сам себя читатель. Ведь за просьбой — «…я Вас теперь прошу покорно ничуть злопамятной не быть и тот стишок, как отблеск черный, средь развлечений позабыть», — вслед за этим следует беспощадное:

Ах, Вам совсем нетрудно это:
ведь и при жизни Вы смогли
забыть великого поэта —
любовь и горе всей земли…

Нет, сердце Смелякова не простило… не могло простить…

Сердце неподвластно законам логики.