Арбатские подворотни

Однако главным сюрпризом была стоявшая на участке огромная ель. Уж неизвестно, как это ему удалось, но Андрей сумел развесить на ели игрушки и лампочки. Ночью он обещал феерическое зрелище.

— А ты говорил — масса народа, — сказала Игорю Тутси, боясь услышать, что должна подъехать еще рота или две. И совсем обрадовалась, услышав от Андрея, что и та пара, которая ожидалась позже, скорей всего не приедет, кто-то там заболел. Теперь каждый получит свое место. Эх, хорошо бы на шкуре у камина, да небось не получится: Андрей, хозяин дома, заберет. Тогда во флигеле, возле баньки. Попариться — и в гостиную, на диван… Тутси унеслась в мечту. И хотя до сауны еще было далеко, у нее даже щеки запылали.

Для всех сразу же нашлось дело. Иринка и Женя (так звали приехавшую со своим мужем, Борисом; единственные женатики в компании) занялись подготовкой главного мероприятия — ужина. Им величаво, молчаливо и неторопливо, не выпуская сигареты из руки, помогала Танек. Игорь и Борис кололи дрова, растапливали впрок баню, топили камин, включили кассетофон. Андрей возился с иллюминацией и вытаптывал снег вокруг ели, готовя, видимо, площадку для танцев.

Тутси, ощутив свою ненужность, пошла пройтись.

Утопая в снегу (выручали мощные унты, которые ей однажды подарил один друг — чухонец), она медленно шла по покрытой сейчас глубоким снегом дороге. Тутси слегка задыхалась от непривычного для нее свежего, круто настоянного на зимних лесных ароматах воздуха.

Лес тихо шумел, иногда дерево взрывалось россыпью белой сверкающей пыли или чуть клонилось, сбрасывая с ветвей тяжелый снежный груз.

В лесную чащу убегали крохотные легкие следы птиц, зайцев, бог весть каких еще зверушек. Словно невесомые кабалистические знаки украшали слепящие поверхности сугробов.

Ах, как пахло мокрой корой, снегом, зимним ветром! Какое бескрайнее голубое небо опрокинулось над природой, и какие веселые белые барашки медлительно проплывали в этом небе! Откуда-то доносился еле слышный гул самолета. Чуть громче был колокольный звон, плывший из дальнего далека.

Вот хрустнула ветка, деловито застучал дятел, юркнула по стволу и застыла белка, устремив на Тутси коричневую бусинку-глаз. Вдруг зазвучала и тут же погасла музыка и сразу разнеслась другая.

Солнце светило спокойно, по-доброму. Тутси расстегнула воротник, ей стало жарко. Столь тяжкие физические нагрузки она не испытывала давно. Поселок ей понравился — он был не такой уж бедный, как она предполагала. Может быть, он не мог равняться с изысканными дипломатическими дачами, но здесь было немало кирпичных домов в прибалтийском стиле, оригинальных в русском стиле дачек, вычурные ограды, бани, подвалы и гаражи — обитатели товарищества давно плюнули на все правила и законы, которые в великом множестве ограничивали бедных огородников.

Как бы хорошо забраться в один из таких домиков, попариться в бане и «грезить всю ночь на волчьей шкуре» (Тутси любила Вертинского и порой мурлыкала под нос его песенки). И лежать, лежать, смотреть не мигая на танцующий огонь в камине, ощущать на обнаженном своем теле могучую руку Игоря, слушая его тихое дыхание возле себя, и иметь целую ночь впереди, а за ней день, и еще ночь, и еще день, столько, сколько захочет…

Тутси вышла на широкую центральную аллею поселка, машин прибавилось. Навстречу ей проехали красные «Жигули», в которые, казалось, набилось человек десять взрослых и детей, ей помахали руками, и она тоже помахала, улыбнулась.

Вернувшись на улицу, на которой стояла дача Андрея, Тутси остановилась. Зажмурившись, подняла глаза к солнцу, обвела взглядом веселые домики, еще раз оглядела подбежавший со всех сторон плотно сомкнувшийся вокруг поселка лес.

Широко открыв рот, она словно старалась напиться этим морозным, свежим, густым, вкусным воздухом.

Какая стояла здесь тишина! Она была еще ощутимей от дальнего колокольного звона, скрипа ветвей, еле слышной музыки.

Тутси вдруг стало грустно. Ведь после веселого Нового года — опять «работа», вечный страх быть обманутой, ограбленной, «зарегистрированной»; вечные унижения, презрение швейцаров, официантов, милиционеров, которые ей «тыкают», и при всех ее туалетах и кольцах видят в ней лишь «девку». Она боится пристающих порой пьяных небритых парней в «аэродромных» кепках, боится заразиться, боится привода, боится конкуренток, боится рэкетиров-сутенеров, которым еженедельно отдает конверт с сотенными билетами, боится нового закона, который вот-вот примут и запретят ее профессию, страшится звонка и казенного голоса в трубке: «Гражданка… говорит следователь… Зайдите сегодня в четырнадцать часов в сто восьмое отделение милиции в комнату номер…»

И еще она боится бегущих лет. О них она, правда, думает редко. Но иногда, как вот сейчас, эта мысль по-подлому вылезает из закоулков, обливает тоской. Недаром она с такой тревогой рассматривает каждое утро в зеркале свое безупречное тело, придирчиво трогает гладкую кожу, выискивает, нет ли морщинки у глаз, прыщика на плече, тоскливо считает, сколько волос осталось на гребенке.