Ардаф

– Да, но по делу братии: мне необходимо забрать один древний манускрипт, который долгое время хранил ныне умирающий брат, живущий в отшельничестве, подобно Эльзиру в Миляне. Ну а ваш путь представляется мне несколько иным!

– Моя жизнь была бы совершенной, не будь я так одинок, – вздохнул Олвин.

Гелиобаз поднялся и добродушно пожал плечо другу со словами:

– Мужайтесь! Потерпите ещё немного в своём одиночестве, уверен, оно не продлится долго!

Лёгкая дрожь пробежала по спине Олвина, и он почувствовал себя так, будто стоял на пороге огромного счастья. Гелиобаз же заметил дружелюбным тоном, исполненным сочувствия и надежды:

– Я задаюсь вопросом, свидимся ли мы с вами вновь, Гелиобаз?

– О, в весьма скором времени! Мир удивительно тесен, в конце концов, и люди понимают это, когда неожиданно находят друг друга в самых далёких уголках страны. Вы можете, если угодно, писать мне, а этой привилегии я удостаиваю немногих! – улыбнулся он. – Вы, конечно, всегда желанный гость в нашем монастыре, но, прошу вас, прислушайтесь к моему совету и не уходите в затворничество из общества, в котором вращаетесь. Работайте во славу Божью, а остальное предоставьте ему и ангелам!

– Что ж, я рад, что могу писать вам! Вероятно, я в скором времени уеду из Лондона, хочу закончить свою поэму, а дело продвигается слишком медленно в городской суете.

– Вы отправитесь за границу?

– Вероятно, я поеду в Бонн, где учился когда-то.

– Что ж, друг мой, где бы вы ни были, держите меня в курсе своих успехов, пишите по адресу Дарьяльского убежища, куда я возвращусь после Мехико. До свиданья!

– До свиданья, Гелиобаз!

И с этими словами он повернулся и ушёл, затерявшись в толпе прохожих. Олвин пристально смотрел ему вслед, но больше не видел. Его высокая фигур испарилась, как и очередная тень Аль-Кириса, правда, гораздо более вещественная, чем даже большинство людей на улицах этого города, которые спешили по своим разнообразным делам.

Глава 28. В Кафедральном соборе

Через две-три недели после встречи с Гелиобазом Олвин принял решение покинуть Лондон ненадолго. Он устал от общества, которое непрестанно осаждало его, и был обеспокоен тем, что в своей работе зашёл в тупик, наткнувшись на невидимый барьер, через который его богатое воображение не могло перескочить обычным образом. У него появилась идея отыскать какое-нибудь тихое местечко в горах, как можно дальше от популярных туристических маршрутов, спокойное место, где в магическом окружении природы он мог бы погрузиться в желанное уединение со своей упрямой музой и постараться ублажить её и привести в большее расположение к себе. Не то чтобы у него вдруг оказался недостаток мысли, в голове роились сотни идей и замыслов, однако он никак не мог подобрать для них чётких поэтических формулировок. По этой причине Олвин покинул город примерно в середине мая и пересёк канал, уносимый ленивым и приятным течением Рейна в Швейцарию, чтобы в итоге добраться до Бонна – сцены дней его молодости, а оттуда – до Кёльна.

Было уже больше восьми вечера, когда Олвин, после пары ярких дней, проведённых в Брюсселе, добрался, наконец, до Кёльна. Он поужинал в своём отеле и затем, решив, что ложиться спать было слишком рано, отправился через Площадь, глядя вверх, на величественный храм Божий, возвышавшийся над головой, – огромный Кафедральный собор с невероятно изящной резьбой и летящими контрфорсами, на которых лунный свет играл, как язычки бледного пламени. Ни единого облачка не виднелось на небе, вечер стоял совершенно спокойный, и нежное тепло разливалось в воздухе – тепло полностью вступившей в свои права ароматной весны. Площадь была пустынна, когда вдруг дрожащий гул огромного органа внутри собора вырвал его из задумчивой мечтательности, привлекая внимание. Затем стройный хор молодых голосов разорвал тишину торжественным унисоном: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

Глубоко вздохнув, Олвин на секунду остановился, поражённый и растерявшийся, ибо звуки эти, он был уверен, звучали не на земле, а с самих небес! Они обладали той же нежной тональностью, что и пение, которое он слышал на поле Ардаф! Что же они могли значить для его судьбы здесь и сейчас?

На утро Олвина разбудил гудящий, громоподобный и величественный звон, исполненный тяжёлого ритма, раздававшийся в воздухе глубоким медленным резонансом, словно грохот пушки. Просыпайтесь, люди! Спешите на молитву, ибо ночь миновала, и новый день настал! Исполненный необычайной радости, Олвин мурлыкал себе под нос, шагая по комнате, его вчерашняя страсть непременно увидеть внутреннее убранство собора всю ночь не давала ему покоя, а сейчас стала и вовсе непреодолимой. Он быстро оделся и поспешил на площадь с тем же нетерпением, с каким когда-то торопился на поле Ардаф! Взбежав по ступеням Кафедрального собора, он вошёл в широко распахнутые двери, звон колоколов тогда уже прекратился и месса кончилась, так что вновь настала полнейшая тишина.