Арена

Так прошла неделя. Теперь уже не старик искал нас, а мы его, потребность видеть и слышать его стала привычкой, жизненной необходимостью, в сложной гамме своих ощущений я вдруг снова обнаружил страх, но на этот раз совсем другой — страх отлучения. Возвращение в мир невежества и дешёвых копий ужасало меня своей даже отдалённой перспективой.

Правда, временами мне казалось, что старик сознательно растит во мне это чувство, что именно оно — смутный объект его скрытого вожделения, но я старался не придавать значения своим наблюдениям, объясняя поведение старика обыкновенным старческим тщеславием. Мне было интересно с ними — титанами человеческой истории, заполнившими плоское, бесцветное пространство моего существования. Они наделили мой мир объёмом и цветом — я не задумывался ни на секунду, интересно ли им со мной, и какая цена назначена мне за их «титанический» интерес. Старик как бы исподволь готовил меня к мысли, что всё на свете имеет свою цену: любовь и ненависть, порок и добродетель — и славный опыт истории в том, что необходимость платить по счетам извечна и неотвратима.

Однажды я спросил его, верит ли он в бога — страх смерти иногда делает стариков набожными. Он долго смеялся, потом ответил, что нельзя верить в самого себя, хотя иногда и кажется, что нет ничего лучше этой веры.

Логика его ответа привела меня в недоумение. Я постарался растолковать вопрос поподробнее, он снова рассмеялся, попросив меня сохранять благоразумие — с тем мужеством, с которым мне это удавалось до сих пор.

— Мне кажется, — сказал он, — теперь, когда мы достаточно доверяем друг другу, пришла пора откровенности.

И он сознался.

— В чём… сознался? — растерянно спросил Аркадий Ильич.

— Именно в том, что вы и я понимаем сейчас, но не решаемся назвать словом, — отрешённо сказал попутчик.

— Это естественно, — тихо произнёс Аркадий Ильич. — Потому что человек, который первым произнесёт это слово — сумасшедший!

— Возможно, — сказал попутчик. — Но безумие — тоже форма существования разума, не будем столь безжалостны к тому, чего мы просто не понимаем.

— И вы ему поверили? — спросил Аркадий Ильич.

— Я слушал… — просто ответил попутчик. — История, которую он рассказал, была полна поэзии. А в поэзии всегда есть смысл, даже если она всего лишь игра ума…

…Он был Художником, — сказал он мне. — Он был Художником. Ему был дан талант. Талант творить живое…

Ну почему, почему отказать художнику в таланте сотворять живое?!! Я поверил ему!!! Он был художником, и он творил живое! Из ничего! Как и подобает художнику! Из грязи и тлена. Из мрака и небытия. Ему даны были слово и воображение. Он вообразил океаны — и они возникли, он вообразил сушу — и она стала. Он увидел человека — и человек соткался из грязи и вдохновения. Таков был его гений… Он был счастлив! Он творил, захлёбываясь от восторга! День за днём! Ночь за ночью! Живое и мёртвое! Слепое и зрячее! Фантазия его была беспредельна, талант могуч и капризен! Он радовался и ужасался, восторгался и грустил! Творением его был странный шар, где всё смешалось в кучу — прозрение и заблуждение, высокий смысл и жалкое кокетство, уродство одного и красота другого, волнение, презрение, печаль… Талант пьянит, пьянит и увлекает… Голубой шар твоего вдохновения сверкает, подобный солнцу, и кажется, время поисков совершенства ещё не наступило — оно потом, потом, потом!.. А пока — до исступления! Без отдыха и сна! Всё в этот шар, пусть корчится и стонет от восторга!!! Так это было… А потом он совершил ошибку…

То есть он не понял, что это ошибка! Он вырвал бы себе язык, глаза и руки — при одной мысли, что такое возможно! Но он не понял… Не понял… Да и не ошибка это была — так, слабость… Он позволил себе обидеться… На одно мгновение перестал быть творцом, а стал судьёй. Эта курносая пара голубоглазых девственников обидела его своей наивной неблагодарностью… И он их наказал изгнанием из сада. Как ему казалось, справедливо… Употребил талант во зло, сказал старик. Он очень смешно рассказывал всё это… размахивал руками… изображал в лицах… таращил глаза… а здесь вдруг, когда сказал про зло… умолк… и заплакал…

Старики страшно плачут, не замечали? Слёзы у них какие-то жидкие, нездоровые; старческая кожа, высохшая, полумёртвая, от власти проявляется, как фотография…

— И сразу всё кончилось, — сказал старик со странной усмешкой. — Во зло талант употребил… и всё кончилось… Сила… исчезла… Словно и не было её никогда… Талант стал ма-а-ленький… Как бородавка… Чужую кровать могу раздобыть… Зеркало венецианское стибрить… Продуктов дефицитных наваять… Замечательно… Замечательно… А шарик крутится… И всё кувырком… Всё не сделано… Всё эскиз… Версия… на тему тоски… То есть не версия… а вариация… А может быть, и версия…

— Дедушка, что же ты натворил, — сказала Ева и тоже заплакала.

— И… давно вы здесь живёте? — осторожно спросил я.

— Недавно, — сказал старик. — Лет триста…

— И всё один?

— По-разному… Женился раза два… Только жёны не выдерживают… Сбегают…