Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник]

Бут!

— Господин доктор Карпано, простите, с вами говорит Кемена.

Кемена…

Неужели Плаггенмейер…

— Вы меня слышите, господин доктор?..

— Да.

— Плаггенмейер требует, чтобы вы явились во двор гимназии и переговорили с ним.

— Поскольку Блеквель признался, я полагал…

— Да да, признался, но Плаггенмейеру этого мало.

Почему позвонил не Бут, а этот неврастеник Кемена?

— Весьма сожалею, но, поскольку я к случившемуся отношения не имею… черт побери, зачем я ему понадобился?

— Таков его ультиматум.

— Ультиматум?..

— Если вы через пятнадцать минут не приедете, он…

Плаггенмейер.

Двадцать школьников.

Доктор Рейнердс, коллега.

— Господин доктор Карпано, вы непременно должны, вы обязаны поговорить с Плаггенмейером!

Это Штоффреген, дубина из Браммских болот, который бредит футболом, который ничем, кроме сборной, не интересуется…

Почему он не столь прост и однозначен, как Штоффреген?

Почему он тогда ночью не остался в больнице?

Почему он не остановился, когда сбил девушку?

Слишком поздно.

Чего добивается от него Плаггенмейер?

— Господин доктор Карпано?..

Почему он согласился переехать в эту мерзкую дыру, в Брамме?..

— Алло, алло!..

— Я выхожу. Встречайте меня у подъезда больницы.

Он не хотел произносить последних слов, но некий неконтролируемый импульс заставил его произнести их. Семья и преподаватели образцово запрограммировали его.

Пока Карпано объяснял секретарше, что уезжает ненадолго и скоро вернется, Кемена и Штоффреген уже подъехали к подъезду.

Пациенты, медсестры и коллеги, знавшие в чем дело, стояли у окон.

Карпано сел в машину.

Я вновь и вновь подчеркиваю, что могу лишь предполагать, о чем Карпано размышлял в течение описываемых минут, что он чувствовал и что переживал. Чтобы быть в этом абсолютно уверенным, мне пришлось бы поменяться с ним местами, влезть в его шкуру. Но, с другой стороны, Карпано не искусственно сконструированная фигура, созданная мной специально для этого романа, я, даже будучи автором, давшим ему жизнь и обличье, не вправе распоряжаться им, как мне заблагорассудится. Так что мне остается только догадываться о его чувствах, пытаясь с помощью собранных мною о нем сведений воспроизвести, как он себя вел и действовал.

Я мысленно представил себе диалог, который произошел бы между нами, окажись я рядом в полицейской машине и заговори мы с ним на каком-то языке, неизвестном сопровождающим полицейским чинам. Например, на итальянском. Это вовсе не исключено, потому что Карпано вырос в двуязычной семье, часто проводил каникулы и отпуск у своих двоюродных братьев и сестер в Италии, а я, по мнению моего главного редактора, владею итальянским и пишу на нем даже лучше, чем по-немецки.

Мы помолчали бы.

И только проехав мост через Брамме, заговорили бы. Начал бы он:

— Знаешь, я хотел бы сейчас оказаться в Ноннен-хорне, сесть на террасу кафе с видом на озеро. И на Альпы. Мечтать о чем-нибудь неопределенном, неуловимом. Помнишь, как у Гельдерлина: «Неслышно зайдет и в гавани голову склонит фрегат. Теплы берега, дружелюбны открытые долы, причудливы тропки в зеленом и тихом мерцанье».

— Да…

— Я боюсь Брамме. Взгляни, как вслед нам пялятся. Сенсацию им подавай. Варвары! Они еще бегали в шкурах, когда мои предки сочиняли стихи и возводили Колизей.

— Тебя никто не заставлял перебираться в Брамме.

— Но меня заставляют остаться в Брамме. Я не желаю. Что-то гонит меня дальше. Остановиться где-то, пустить где-то корни для меня все равно что состариться, все равно что умереть. Это беспокойство, страсть к кочевью у меня в крови. Мне требуются новые лица, новые тела, новый смех и новые слезы. От повторения я заболеваю.

— Странное качество для человека науки. Исследования требуют углубленности…

— Может быть, именно по этой причине мне не суждено совершить ничего исключительного. Я всегда прыгал с места на место. Будучи молодым врачом, избрал гинекологию. И через полтора года бросил. Терапия мне как будто по душе. Но и тут… Бут как-то сказал: «Ты — листок на ветру». В чем-то он прав.

— Тебе следовало бы снова жениться, Ральф…

— Не забывай, что я католик.

— А дети?

— Чтобы они загнали меня в гроб? Чтобы они врастали в ту же бессмысленную жизнь? Чтобы они тоже мучились и страдали из-за своего честолюбия, мелких страстишек, из-за друзей, врагов, жен и своих же детей? Нет! Иногда я спрашиваю себя, не для того ли я стал врачом, чтобы, поставив больных на ноги, предать их страданиям, старым и новым. Иногда требуется мужество, чтобы освобождать люден от их страданий. Как физических, так и духовных. Кто знает, что, может, я намеренно задавил эту девушку? Чтобы спасти ее от страданий и разочарований? Может быть, убийство доставляет радость обоим. И убийце и жертве!

— Остановись, Ральф! Это уже не философские ухищрения, это не ницшеанство, это фашизм!

— Другие люди способны обрести покой, а я скитаюсь, и никому нет до меня дела… В них живет то ли стрелка компаса, то ли встроенная антенна, которая показывает, куда идти, а я?