Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник]

У меня время есть.

Последние слова Плаггенмейера были правдой и неправдой одновременно. И они же подтверждали, что параметры времени приобрели для него первостепенное значение.

Он чувствовал себя скверно. Мерзкая слабость, как при обострении гриппа. Лоб горячий. Герберт всякий раз вздрагивал, проводя по нему тыльной стороной руки. Время от времени пытался остудить, прижимая к нему ствол пистолета. «Свеча пока еще горит, хоть язычок уже дрожит», — как поется в. песенке. Но сколько это может продлиться? И самое главное— что его ждет?..

История с Блеквелем заставила Плаггенмейера задуматься, чтобы найти ответ на страшный вопрос: «А что мне делать, когда я своего добьюсь?» Его цель — отомстить за Коринну, добиться, чтобы был наказан виновный в ее гибели человек. Допустим, ему это наконец удалось — дальше что?

Поднять руки и выйти из класса, позволить себя арестовать? А потом предварительное следствие, допросы, судебный процесс, приговор, три года тюрьмы?

Существует ли возможность сохранить свободу благодаря переговорам? Но какие у него гарантии, что власти сдержат свое обещание? Наобещать они могут все что угодно, а держать слово не обязаны: скажут, пошли на это, чтобы спасти заложников.

Может быть, лучше всего отпустить школьников и пустить себе пулю в лоб?

А потом? Есть ли бог с его загробной жизнью — или нет? Если да, то разве не зачтется ему на небе как доброе дело, как раскаяние, что он отпустил ребят? When Iesus washed my sins away; comin for to carry me home. Swing low, sweet chariot[34].

Разве он не слышал множество раз эти слова на пластинке? Святая надежда его предков.

Гунхильд считала это чепухой, но кто такая Гунхильд по сравнению с богом?

Моей жизнью была Коринна. Если мне не дано больше жить, не жить и вам.

Так что же, уничтожить себя вместе со всем классом?

Это было бы самым верным, самым честным решением. Он воздвиг бы памятник всем цветным и полукровкам, всем презираемым и униженным людям другого цвета кожи, другой расы и другой национальности в этой стране. Это заставило бы всех задуматься, действовать, добиваться своего, добиваться перемен.

Вот те три возможности, которые в данный момент видел или, по крайней мере, инстинктивно ощущал Плаггенмейер. Самое интересное, как и в какой последовательности эти элементы смешивались и сосуществовали в его мозгу: воспитание, заставлявшее мыслить стандартно, смутное, темное воспоминание о предках, страдавших и мучившихся где-то на хлопковых плантациях Луизианы или Алабамы, и уроки политической грамоты, преподанные Гунхильд и Коринной.

Во всяком случае, он должен был ужаснуться при мысли, что и на этот случай не разработал заранее никакого плана. Несмотря на то что в его поступках наблюдалась известная логика, он, если вдуматься, действовал в состоянии аффекта. Больше всего Берти опасался, как я думаю, что вот-вот окажется у цели. Сейчас необходимо выиграть время, чтобы все тщательно продумать.

Этим чувством страха и объясняется, почему он подверг сомнению подлинность письма Блеквеля. Как бы ни было велико его недоверие, как бы он ни опасался подвохов и ловушек, он не нашел ничего конкретного, заставившего бы его заподозрить подделку. Придраться не к чему!

Да, но если бы ом признал, что Коринну убил Блеквель, ему пришлось бы принимать решение — самое важное и ответственное решение во всей его жизни. А этого он боялся.

Головная боль сделалась нестерпимой. Он попросил у доктора Рейнердса две таблетки. Из предосторожности, чтобы не быть отравленным или немедленно усыпленным каким-то неизвестным ему медикаментом, велел доктору разрезать таблетки — каждую на четыре части и, завернув их в бумажки, две бросил ему на стол, а две принял сам.

Но не он один дошел до предела физического и психологического равновесия: заложникам тоже приходилось туго. Эльке Аддикс и Ханно Геффкен уже находились в городской больнице Брамме. Почти всех остальных доктор Рейнердс напичкал транквилизаторами. Некоторым пришлось сделать уколы, другие глотали таблетки. Так что всех их клонило ко сну, а кое-кого лекарства просто оглушили. Чем и объясняется их апатия к событиям в классе и за окнами. По сути дела, вполне дееспособными оставались Гунхильд и Иммо Кишник. Они пытались уговорить одноклассников не злоупотреблять таблетками, но их мало кто послушался. У большинства ребят появилось вдобавок мучительное чувство вины и неполноценности, неизбежное в подобных ситуациях: струсили они перед этим ублюдком Плаггенмейером, проявили постыдную пассивность. Один Хакбарт, которого они высмеивали, проявил мужество и что-то предпринял… Для Карсте-на, Альфа, Хелльфрида и Иорна, которые каждый день подчеркивали, что они уже сегодня настоящие мужчины, способные быть суровыми и безжалостными, утро этого дня стало утром несмываемого позора.