Ну что мне делать, что мне делать,и как могу себе помочь,когда сегодня ровно в девятьопять начнётся эта ночь,где тьма сгущается, вступаяв свою заученную роль,напоминая, что любаямысль изречённая есть боль.В себя, как бы в каменоломнюуйди, и ближних не тревожь.Молчи, скрывайся, знай и помни:боль изречённая есть ложь.О боль безумная, ночная,в подушку ввинчиваясь лбом,я присуждён тебе, я знаю,что должен стать твоим рабом.Я всё отдам тебе — пустогожилища темень, память, сон.Оставь же мне хотя бы слово,не перелившееся в стон.(«Боль», 1983)Всем, кто знал, любил и продолжает любить Игоря, дата написания этих стихов кажется ошибочной — так близки они многим строкам, написанным двумя десятилетиями позже, скажем, вот каким, пронзительным даже при позднейшем чтении:
И вот, когда совсем невмоготу,когда нельзя забыться даже ночью,— Убей меня! — кричу я в темнотумучителю, незримому воочью,зиждителю сияющих мирови моего безумья средоточью.Убей меня, обрушь мой ветхий кров.Я — прах и пепел, я — ничтожный атом.И жизнь моя — лишь обмелевший ровмеж несуществованием и адом.(«Терцины», 2013)И снова вспять во времени: те же мысли, такие же невыносимые муки уже упоминались (тогда ещё только упоминались) в 1983 году в знаменитом цикле «Бессонница», давшем название первому сборнику, неоднократно цитировавшемуся в стихах поэтов хороших и разных:
Такую ночь, как враг, себе назначь.Как враг, назначь, прими, как ангел падший<…>Я умирал на гребне января,и холод, наступивший наконец-то,все окна в доме настежь отворя,увёл меня в пожизненное детство…<…>И я тогда не умер. Я живу.Но, тем же снегом к стеклам прилипая,всё та же вьюга, только наяву,крушит окно, как всадница слепая.<…>Не дай тебе беспомощный Господьв такую ночь проснуться — о, не дай же!..Он сам уже — одна больная плоть.Он лишь на шаг продвинулся — не дальше…<…>Кто ж эту ночь на боль короновал? —пусть мой вопрос никем уже не слышим! —Кто выдумал нелепый карнавал,где в маске снега страх течёт по крышам?..Круг замкнут, тематическое и смысловое единство восстановлено, хотя окончательные суждения о логике творческого пути Игоря Меламеда были бы преждевременны: слишком много вопросов он поставил перед каждым, кто ещё способен сегодня слышать поэзию. Было бы очень просто изрекать сентенции о движении от атеистической бессмыслицы к осмысленному жизненному циклу человека уверовавшего и воцерковлённого. Или провозглашать вердикты о переходе от страха иудейска к жизни, в коей несть ни еллина ни иудея. Жизнь сложнее схемы, даже самой благой на вкус и цвет.