Арфеев

Свежий воздух не смог прогнать мигрень, но хотя бы отодвинул на второй план. Стук в правый глаз усилился, и Рома буквально видел, как эта сучка бьёт своими костлявыми пальцами по внутренней стороне глаза.

С мигренью он был знаком с детства. Их танго длиною в жизнь началось ещё в детском саду, когда правая половина головы впервые начала изнывать от боли. То был приветственный звоночек пришедшей навсегда гости, заставившей воспитательниц с растерянностью смотреть на воющего мальчика, постоянно хватавшегося за покрасневший правый глаз. Мигрень сопровождала его в школе, и танцевала она в основном после стрессовых ситуаций, заканчивая представление тошнотой и рвотой.

Сначала Рома пытался бороться с ней, но понял, что от этого лишь становится хуже. В итоге он смирился со своей подругой, стараясь сократить её приходы до минимума. Она обожала алкоголь и аромат табака, и именно под них танго становилось просто крышесносным. Похмелье было для неё настоящим поводом оторваться на всю катушку, но ближе к вечеру она успокаивалась и засыпала до нового звоночка, обозначающего, что можно снова потусить. Мигрень была той стервой, что выносила тебе мозг, хотел ты этого или нет, и лишь вовремя принятое обезболивающее могло успокоить её ненасытный пыл.

Однажды в детском саду воспитательницы дали всем задание нарисовать свой самый большой страх, уместив его в одного монстра. Этакий психологический приём, заключающийся в том, чтобы потом сжечь рисунок и тем самым избавиться от страха. Многие ребята нарисовали чудовищ, основанных на боязни темноты, высоты или образе какого-нибудь супер злодея из мультика. Некоторые нарисовали докторов в белых халатах с огромными иглами в обеих руках. Одна девочка изобразила своего отца, держащего губами свисающую сигарету и трясущего за волосы плачущую женщину. Воспитательнице было очень неловко отдавать этот рисунок тому, кто был на нём изображён, и, видимо, сделала она это зря, потому что та семья в садике больше не появлялась.

Но сильнее всего взрослых зацепил рисунок Ромы. Помимо таланта писателя, что он откроет в себе позже, в нём ещё сидел маленький художник, знающий своё дело. На белом листе бумаги был нарисован нависший над землёй силуэт, одетый в тёмно-фиолетовую мантию. Лицо скрывала кромешная темнота капюшона, а одна из бледных рук сжимала длинную трость с косой. Её изгиб внушал ужас, потому что маленькому мальчику отлично удалось передать остроту лезвия с помощью света и тени.

Воспитательницы спросили, боится ли он смерти, но Рома отрицательно покачал головой и забрал рисунок. Он сказал, что это мигрень, и не показывает она своё лицо потому, что оно слишком уродливо.

Но оно оказалось не уродливым.

Позже, уже в средних классах школы, когда гормоны били в голову и совокупляться хотелось каждый день, Рома понял, что скрывается за тёмной мантией. Там таилась стройная девушка с идеальной, чертовски сексуальной фигурой. Лицо являлось эталоном красоты, но вся его поверхность была разукрашена «под череп» чёрной краской. Кожа на теле была пугающе бледной, но изгибы… изгибы этой дамы были потрясающими. И как бы соблазнительно она ни выглядела, как только ты подпускал её к себе, эта стерва вгрызалась в голову и не отцеплялась несколько часов, заставляя тебя танцевать вместе с ней на огне боли.

С тех пор такой её образ и укрепился в сознании Ромы, наверное, на всю жизнь. Мигрень — самая вредная сучка из всех, что есть на свете. Спросите об этом любого счастливчика, кому повезло иметь с ней дело.

И сейчас она, судя по всему, хотела танцевать.

Её пыл слегка остудил прохладный ночной воздух и заставил чуть потухнуть, прогоняя на второй план. Теперь вокруг не было никаких шепчущихся стен, а над головой простиралось светлеющее небо Петербурга. Они прогуливались уже более пятнадцати минут, отец что-то говорил и махал руками, но Рома его не слушал, а наслаждался порхающей вокруг свежестью. Лишь изредка им по пути попадались прохожие, что навело на мысль: четыре часа утра — самое лучшее время для маньяков-насильников в мегаполисе. Вон, например, идёт симпатичная девушка в очках. Одна. Что мешает изнасиловать её? Да ничего, кроме, разве что, возможно спрятанного в её сумочке ножичка. И зачем в такую рань она ходит одна? Ведь проще простого подойти к ней и…

— Ты меня вообще слушаешь?

— Нет. — Рома ответил честно, потому что лгать было больно. Для этого требовалось напрягать мозги, а сейчас они и так попали в тиски одной стервы, шутки с которой обычно заканчивались плачевно. — Я тебя не слушал и имею на это право. Если ты решишь спорить со мной, то я врежу тебе по зубам. Папочка — Он посмотрел на отца и улыбнулся, увидев то, что всегда замечал в глазах оппонентов на собеседованиях — мгновенную податливость. — Я хочу задать тебе лишь один вопрос. Вопрос, ответ на который мне очень интересен. Готов? Конечно, готов, зачем я спрашиваю? Так вот, — он слегка замедлил шаг, — после того, как ты впервые изменил маме, тебе было стыдно перед самим собой? Только говори честно, у меня чуйка на ложь.