Аргиш

Довёл себя до самоубийства постом, веригами, крестовым походом – почти святой! Колокола звонят, в могилу опускают, кадилом машут. Почему? А потому, что за-ради веры смерть принял.

Какой веры? Во что веры?

В Христа? В Родину? В справедливость?

Да! Тогда – зачёт. Архангелы трубят. Пушки салютуют. Потомки чтут и уважают.

Сколько раз ошибались? Из могил выворачивали…

А если просто – вера в себя? В правильность своего решения, в правильность своего пути?

Прав был бесконечно Фёдор Михайлович – «тварь я дрожащая или право имею?».

Только это «право» до́лжно иметь исключительно по отношению к самому себе.

Тогда – свобода!

Ты решаешь! Только ты. Хочешь – грудью на пулемёт, а хочешь – верёвку на шею.

Право имеешь! На свою жизнь. По своей вере!

По своей личной вере, не по общественной!

Только… Грудью на пулемёт по приказу Родины – памятник. Герой. Головой в петлю по собственному разумению – закопают за кладбищенской оградой как бездомную собаку. Самоубийца.

Вот и получается… общество свою веру создаёт, защищает всячески… но чужой веры – ой как боится.

Всё! Хватит эту херню в голове мусолить.

На деда пойти глянуть и спать.

Вылезал из спальника, ворочался, одеваясь. В темноте. Носки никак не мог отыскать.

Кольку бы не разбудить…

Не спал Колька…

Вдуть бы этой ненке! Разложить. Руками под колени взять, загнуть, чтобы вся навстречу открылась. У-у-у! Войти, нависая. И… в неё, в неё, в неё!

Вылезти из палатки, кончить, что ли? Ведь не усну.

Лень. Перетерплю.

Не думать… Бабы эти…

Вон Андрюха ворочается. Тоже, что ли, зацепило?

Пошёл… Деда смотреть. А может, к этой, к узкоглазой?

Вернусь в Москву – всех перетрахаю! Гоголем буду ходить – с того света вернулся – всё дозволено!

Что плетёшь? С какого того света? Что позволено?

Да…

Но праздник-то в душе будет. Вот и будем праздновать. Всех на уши поставлю!

Почувствовать, что ты не такой, как они. Хоть спьяну, хоть на секунду глянуть на эти морды, груди… Посмотреть вдруг… и улыбнуться.

На них смотреть, а видеть скалу – мокрую, чёрную, склизкую. Лодку, притёртую бортом. Виталика, кричащего что-то, бешено загребающего веслом. И свои руки – намертво в верёвку, не отцепить. А ноги под днищем течением к скале тянет. Отпустишь руки – сначала под лодку затащит, и о скалу…

Смотреть на них, на эту свору – сам такой же – но нет! Есть уже эта скала, никуда от неё… У них её нет, а у меня – есть!

И зацепить длинную, на танцполе, в чёрном. Домой привезти. Душ… там… фрукты, музыка. Встать голым у окна, руки раскинуть – огни! Пускай она на кровати, за спиной…

Москва огнями сияет, машины по Северянинскому ползут, фарами мигают. Прожектора светят – «девочка с мальчиком» руки вверх тянут. Москва! Приехал!

И выгнуться. Тело почувствовать. То тело – что замерзало в воде, что тащило на себе груз, что болело и чесалось.

Ненку эту вспомнить. Как хотел её…

И к этой повернуться. И рыкнуть – раком! За бедра взять и насаживать!

И понять наконец – не ты её… Это жизнь, в которую ты опять вклинился, взяла тебя за бёдра. И не верить в это. И кричать! И её крепче прижимать к себе от бессилия.

Ненка – сука! Что у меня в голове? Всё из-за неё. Разбередила.

Нет. Не усну. Точно.

Приподнялся, не вылезая из спальника, откинул полог палатки.

У костра сидит кто-то. Виталя!

Виталик сидел у костра, смотрел на угли – как малиновым сполохом по головешкам мечется жар, не находя себе места.

Надо бы ложиться… и надо Вадима дождаться – тот на реку зачем-то пошел. Сказал: пройтись надо. Что ему там делать?

Ненка эта… Она ведь ровесница моей старшей. Вот судьба… Эта – здесь, в лесу, в чуме, с умирающим дедом на руках, а моя – в Москве, в иняз поступать намылилась. До чего же всё хитро закручено в этом мире.

Как они там?

Всё! Закончилась свобода. Как только ясно стало, что через неделю выплывем, – сразу мысли о доме полезли. И ощущение такое, словно этот поход уже завершился, словно уже на вокзале, – поезда дождёмся и… домой.

Ну и ладно. Домой так домой. Всему своё время. А ведь хорошо съездили!

Только вот… засело и не отпускает.

Когда нас с Колькой к скале прижало…

Выкинуло Кольку из лодки, а я ведь даже не дёрнулся, руки не протянул. Упирался, лодку удерживал, чтобы не перевернуло. А если бы он не успел за верёвку схватиться?

Стал бы ему помогать – оба бы в воде были – обоих под скалу…

Вот и попробуй понять… Какие мысли в голове тогда крутились? Ничего не помню. На автомате. Растерялся? Струсил? Или всё правильно сделал?

С ребятами поговорить? Бессмысленно. Дважды в одну реку не входят. Вот и мучайся теперь сам, в одиночку.

Кольке-то хорошо. За него кто-то там наверху решил. Не дал права выбора.

Вадим шёл по берегу, по самой кромке, хрустели камушки под сапогами.

Шумела река – ровно, монотонно. Свежестью пахло, брызгами.

Ночь – не ночь, так – поздние сумерки. Полоса неба впереди лимонно-белая.

Возбуждение от прожитого дня, от выпитого спирта не проходило. Хотелось что-то сделать, что-то решить, понять… но немедленно. Действия хотелось, действия!

Жопа мира! Двадцатый век! Люди живут в лесу, на шкурах спят, одежду из шкур носят, пищу на костре готовят. Бред!