Арго

весь парк усыпан влажными тенями,

и все, как сон, и предо мною фея

лукавая... Да, это вы же сами?

Вот, улыбаясь, сели на скамейку...

Здесь день и ночь ложатся полосами,

здесь луч ваш локон превращает в змейку,

чтоб стал в тени он снова волосами.

Я говорю смущенно. (Солнце прямо

смеется мне в глаза из мертвой тени.)

Вы здесь одна, плутовка? Где же мама?

Давно, давно на бледном гобелене

она неслышно плачет надо мною.

ее печаль тиха порой осенней,

и безутешна скорбь ее весною!

КОМНАТА

Я в комнате один, но я не одинок,

меня не видит мир, но мне не видны стены,

везде раздвинули пространство гобелены,

на север и на юг, на запад и восток.

Вокруг меня простор, вокруг меня отрада,

поля недвижные и мертвые леса,

везде безмолвие и жизни голоса:

алеет горизонт, овец теснится стадо.

Как странно слиты здесь и колокольный рев

и бронзовых часов чуть внятные удары,

с капризным облаком недвижный дым сигары,

и шелка шорохи с шуршанием дерев.

Но так пленительна моей тюрьмы свобода,

и дружно слитые закат и блеск свечей,

камином тлеющим согретая природа

и ты. без ропота струящийся ручей,

что сердце к каждому бесчувственно уколу,

давно наскучивши и ранить и страдать;

мне просто хочется послушать баркаролу

из «Сказок Гофмана» — и после зарыдать.

КРАСНАЯ КОМНАТА

картина Матисса

Здесь будто тайно скрытым ситом

просеян тонко красный цвет,

однообразным колоритом

взор утомительно согрет.

То солнца красный диск одели

гирлянды туч, как абажур,

то в час заката загудели

литавры из звериных шкур.

Лишь нега, золото и пламя

здесь сплавлены в один узор,

грядущего виденья взор

провидит здесь в волшебной раме.

Заслышав хор безумно-ярый,

труба меж зелени в окне,

как эхо красочной фанфары,

взывает внятно в тишине.

Как бык безумный, красным светом

ты ослеплен, но, чуть дыша,

к тебе старинным силуэтом

склонилась бархата душа

с капризно-женственным приветом.

ДАМЕ-ЛУНЕ

Чей-то вздох и шорох шага

у заснувшего окна.

Знаю: это Вы, луна!

Вы — принцесса и бродяга!

Вновь влечет сквозь смрад и мрак,

сквозь туманы городские

складки шлейфа золотые

Ваш капризно-смелый шаг.

До всего есть дело Вам,

до веселья, до печали.

сна роняете вуали,

внемля уличным словам.

Что ж потупились Вы ниже,

видя между грязных стен,

как один во всем Париже

плачет сирота Верлен?

БОЛЬНЫЕ ЛИЛИИ

Больные лилии в серебряной росе!

Я буду верить в вас и в вас молиться чуду.

Я как воскресный день в дни будней не забуду

больные лилии, такие же, как все!

Весь день, как в огненном и мертвом колесе,

душа давно пуста, душа давно увяла;

чья первая рука сорвала и измяла

больные лилии в серебряной росе?

Как эти лилии в серебряной росе,

прильнувшие к листу исписанной бумаги,

душа увядшая болит и просит влаги.

Ах, эти лилии, такие же, как все!

Весь день, как в огненном и мертвом колесе,

но в тихом сумраке с задумчивой любовью,

как духи белые, приникнут к изголовью

больные лилии в серебряной росе!

TOURBILLON

Если бедное сердце незримо рыдает

и исходит в слезах, и не хочет простить,

кто заветное горе твое разгадает,

кто на грудь припадет, над тобой зарыдает?

А, грустя, не простить — это вечно грустить,

уронив, как дитя, золотистую нить!

Если сердце и бьется и рвется из плена,

как под меткою сеткой больной мотылек,

если злою иглою вонзится измена,

рвутся усики сердца, и сердцу из плена

не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть.

Ах, устало оно, и пора отдохнуть!

Паутинкою снова закутана зыбкой

дремлет куколка сердца больного, пока

не проснется и гибкой и радостной рыбкой,

не утонет в потоках мелодии зыбкой,

не заблещет звездою мелькнувшей на дне,

не заплещет с волною, прильнувши к волне.

Вверь же бедное сердце кружению звуков,

погрузи в забытье и прохладную лень,

в их волненье сомненье свое убаюкав,

бесконечность раздумий в безумии звуков,

закружись полусонно, как легкая тень,

оброненная тучкой на меркнущий день.

РОКОКО

I. Rococo triste

Вечерний луч, озолоти

больные розы небосклона!

Уж там с небесного балкона

звучит последнее «Прости!»

И золотые кастаньеты

вдруг дрогнули в последний раз,

и вот ночные силуэты

к нам крадутся, объяли нас;

И тем, чьи взоры ужасает

мир солнца, стройно и легко

из полумрака воскресает

грусть вычурная Рококо.

Вот тихо простирает крылья

на парк, на замок, на мосты

ниспав небрежно, как мантилья,

испанский вечер с высоты.

И весь преобразился сад,

пилястры, мраморы, карнизы,

везде бегут, на всем дрожат

Луны причуды и капризы.

Фонтан подъемлет клюв и вот

уж сыплет, зыблет диаманты,

волшебный шлейф Луны Инфанты

влачится по ступеням вод.

И верится, здесь на дорожке

под фантастической листвой

ее капризно-детской ножки

проглянет кончик голубой.

Обман спешит стереть обман...

Мосты, беседки... Мы в Версале,

и мы от запахов устали,

нам утомителен фонтан.

Кругом ни шороха, ни звука,

как хрупки арабески сна,

но всюду неземная скука

и неземная тишина!

В листве желанно и фигурно

застыл орнамент кружевной;

здесь все так мертво, так скульптурно

и все напудрено Луной!

Но этот странный мир постижен

лишь тем, кто сам иной всегда,

и трепетен и неподвижен

и мертво-зыбок, как вода;

кто, стили все капризно слив,

постиг бесцельность созерцанья,

усталость самолюбованья,

и к невозможному порыв.

II. Rococo gai