Арго

Когда душе изнеможенной

родное небо далеко,

и дух мятется осужденный,

лишь ты прекрасен изощренный,

капризно-недоговоренный,

безумно-странный Rococo.

Ты вдруг кидаешь на колонну

гирлянд массивных цепь... и вот

она, бежавшая к балкону,

свою надменную корону

склоняет ниц, к земному лону,

потешной карлицей встает.

Ты затаил в себе обиды

от повседневности тупой,

твой взор пресыщенно-слепой

живят чудовищные виды,

и вот твои кариатиды

растут, как башни, над толпой.

Твои кокетливые змеи,

твои скульптурные цветы,

твои орнаменты, трофеи,

скачки, гримасы и затеи,

отверженным всего милее.

как бред изломанной мечты.

Лишь ты небрежный и свободный

в своих обманах мудро-прав,

загадочен, как мир подводный

с его переплетеньем трав;

мятеж с условностью холодной

невозмутимо сочетав,

лишь ты всевидящий провидишь

в затейливости — забытье,

ты цель лишь в сочетаньи видишь,

равно увенчиваешь все,

и все, венчая, ненавидишь,

влача проклятие свое.

Лишь ты коварный, вечно разный

все очертанья извратил;

неутомимый, неотвязный,

изысканный и безобразный

в один узор винтообразный

ты все узоры закрутил.

Лишь ты, своим бессильем сильный,

ты, с прихотливостью герба,

в бесстильности капризно-стильный,

с твоей гримасою умильной,

мне дорог, как цветок могильный,

приосенивший все гроба.

Лишь ты цветешь, не умирая,

не знаешь слез, всегда грустя,

скелет в гирлянды убирая,

ты души, что лишились Рая,

научишь изменять, шутя,

научишь умирать, играя!

ЗАБЫТЫЕ ОБЕТЫ

В день изгнаний, в час уныний,

изнемогший, осужденный,

славословь три вечных розы,

три забытые обета.

Роза первая — смиренье,

Бедняка Христова сердце,

роза скорби, обрученье

со святою Нищетою!

Славословь другую розу —

целомудрие святое,

сердце кроткое Марии,

предстоящей у Креста.

Роза третья — сердце Агнца,

роза страшных послушаний,

роза белая Грааля,

отверзающая Paul

1913.

КЕЛЬНСКИЙ ДОМ

Сегодня с утра дождь да тучи,

под дождем так угрюм кельнский Дом,

как дым, смутен облик могучий,

ты его узнаешь с трудом.

Как монах, одинокой тропою,

запахнувшись зло в облака,

он уходит упрямой стопою

в иные, в родные века.

А лишь станет совсем туманно,

он, окутанный мраком ночным,

как вещий орел Иоанна,

вдруг взмоет над Кельном родным;

вознесется плавно и гордо,

станет бодрствовать целую ночь,

громовержушим «Sursum corda!»

отгоняя Дьявола прочь.

СОБОР В МИЛАНЕ

Чистилища вечерняя прохлада

в твоих тенях суровых разлита,

но сочетают окна все цвета

нетленного Христова вертограда.

И белый луч, от Голубя зажжен,

сквозь все лучи и отблески цветные,

как прежде в сердце бедное Марии,

Архангелом в твой сумрак низведен.

Его крыло белей и чище снега

померкло здесь пред Розою небес,

и перед Тем. Кто Альфа и Омега,

возносится столпов воздушный лес.

В страну, где нет печали, воздыханья,

уводит непорочная тропа,

и у органа молит подаянья

погибших душ поникшая толпа.

ФЛОРЕНТИЙСКИЙ СОБОР

(Maria del Lilia)

У ног твоих беснуются авто,

толпа ревет: «Satan il destruttore!»

Но ты молчишь, в твоем угрюмом взоре

века не изменилося ничто.

В тебе душа титана Бриарея,

пред Агнцем кротко падшего во прах,

среди врагов заложником старея,

ты задремал по грудь в иных мирах.

Разубранный снаружи прихотливо

таишься ты, не тратя лишних слов,

но яростны твоих колоколов

немолчные приливы и отливы.

Все предали, но свято ты хранишь

синайских громов отчие раскаты,

Архангела-гонца глагол крылатый,

видений райских пламенную тишь...

Уж шесть веков, как в нас померкла вера,

блюди же правду дантовых терцин,

на куполе — сверженье Люцифера,

и над распятьем черный балдахин.

ТОМВА DI S. DOMENICO

О Доминик, мертва твоя гробница,

не слышен лай твоих святых собак;

здесь складки мертвые, бесчувственные лица,

здесь золото и мрамор, сон и мрак.

В холодной мгле безумная Мария,

как трепетная раненая лань,

рвет на груди одежды голубые

и на Отца, стеня, подъемлет длань.

У ног ее окровавленный муж

простерт, вкусив покой давно желанный,

и давит сердце вздох благоуханный

цветов увядших и бескрылых душ.

В АССИЗИ

I.

Здесь он бродил, рыдая о Христе,

здесь бродит он и ныне невидимкой;

вокруг холмы, увлажненные дымкой,

и деревянный крест на высоте.

Здесь повстречался первый с ним прохожий,

здесь с ним обнялся первый ученик.

здесь он внимал впервые голос Божий

и в небе крест пылающий возник.

Железный змей, безумием влекомый,

вдали бежал со свистом на закат,

и стало так все радостно-знакомо,

все сердцу говорило тайно: «Брат!»

Здесь даже тот, кому чужда земля,

кто отвергал объятия природы,

благословит и ласковые всходы

и склоны гор на мирные поля.

О Божий Град! То не ограда ль Рая

возносится на раменах холма?

Не дети ли и Ангелы, играя,

из кубиков сложили те дома?

И как же здесь не верить Доброй Вести

и не принять земную нищету?

О, только здесь не молкнет гимн Невесте

и Роза обручается Кресту.

Прими ж нас всех равно, Христова нива!

К тебе равно сошлися в должный срок

от стран полудня кроткая олива

и от земель славянских василек!

II.

Вот голуби и дети у фонтана

вновь ангельскою тешатся игрой,

вот дрогнул звон от Santa Damiana,

ладов знакомых позабытый строй!

Все строже, все торжественней удары,

песнь Ангелов по-прежнему тиха,

— Придите все упасть пред гробом Клары,