Ариадна

Как нелепо это прозвучало – впору рассмеяться, хотя если кто и мог утихомирить буйное войско, то, конечно, Дионис. Он ведь, как известно, дарил людям отдых, легкое опьянение рассудка, утешительную радость и дружеское веселье. Откуда только взялось в нем побуждение разгневать целый город, вознамерившийся теперь нам отомстить? А если он не сможет их убедить, что тогда? Я вспомнила, как много лет назад Тесей говорил Федре: знай ты, как поступают армии, не захотела бы увидеть эту самую армию у своих ворот.

– Дионис, объясни из-за чего.

Я родила ему сыновей, годы свои отдала. И если он решил навлечь войну на мою голову, заслуживала объяснений, Дионис это понимал.

Он разнял мои руки, отошел и сказал:

– Я вызвал женщин.

Будто я сама не видела.

– Они не стали слушать, не хотели мне поклоняться. Повторяли слова Персея, отворачивались, отказывались пить вино – мое мерзкое вино, от него ведь один только позор, один разврат. Сказали: не нужны нам твои обряды, и показывать нам ничего не нужно. Все повторяли, что останутся покорными своим мужчинам. – Он помолчал. – И я разозлился.

– И наслал на них безумие, как Гера когда-то поступила с тобой, чтобы выгнать с Олимпа, – сказала я чуть слышно.

Он глянул на меня мельком.

– Ты все сама видела. Я так и сделал. Воззвал к отцу, к Зевсу, и тогда женщины вышли ко мне. Они не понимали, что делают. Я хотел показать им свою силу, показать экстаз. Хотел доказать им…

Он замолчал.

– Козлята? – отважилась я спросить.

Он покачал головой.

– Женщины вернулись в город, в пелене безумия они не ведали, что творят. И принесли не козлят.

Он отвернулся. А я ждала, впившись ногтями в ладонь.

– Мне всегда удавалось их оживить. После всеобщего исступления я всегда их возрождал, целыми и невредимыми. С этим даром и пришел.

В желудке моем зашевелилась тошнота.

– Кого они тебе принесли?

Бездна простиралась меж нами. Он покачал головой – будто бы рассерженно, будто бы именно в этом заключалась удручающая причина некоторой его растерянности.

– Они принесли своих детей.

Не мог он быть моим мужем. Тем ласковым богом с израненной душой, которого я полюбила. Он ведь сам прижимал к груди нежные тельца сыновей и умилялся. Ощущал их неописуемо драгоценную хрупкость. Я яростно замотала головой. Нет. Не может быть.

– Вернуть к жизни человека, который уже на краю… – продолжил он, – это, как оказалось, не то же самое. Может, надо заклятие изменить, не знаю. Но после общего безумия я не смог оживить их детей.

Пасифая. Семела. Медуза. За обиды, похоть и алчность заносчивых мужчин мы платили собственной болью, ослеплявшей подобно блестящему, заново наточенному клинку. Когда-то Дионис казался мне лучшим среди них всех, но теперь я видела, каков он – ничем не лучше могущественнейших из богов и подлейших из людей.

За моей спиной плакали менады, а я и не заметила, как они собрались. Но тихое женское горе заглушил рев армии, поднимавшийся над стенами города, – жаждавшего мести полчища, которое Дионис собирался умиротворить. Я подумала, какую бурю гнева захотела бы обрушить на посмевшего хоть волосок сорвать с головы моего ребенка. А он всех детей в городе истребил. Даже золотой язык олимпийца слов не подберет, чтобы унять негодование, вызванное подобным зверством.

Я не могла даже плакать по этим матерям. Величину необъятной пропасти их страдания и не пыталась постичь. Слезы бесполезны, ущерб от такой боли неизмеримей глубочайшей морской пучины. Хрупкий мир на Наксосе сохранялся лишь потому, что я уверяла себя, будто мой муж дает всем женщинам мира, ставшим жертвами несправедливости, убежище и возможность излить свою боль. Но в конце концов он поистине превзошел и собственного отца – метателя молний, и дядю – сотрясателя земли: даже они никогда еще не сокрушали столько женщин одним махом. Если горе чужое – мерило величия, он мог теперь называться величайшим из богов. Собственную славу исчислить в женских муках и провозгласить себя на небесах легендарным победителем младенцев, истребителем невинных чад.

Крупные холодные капли дождя полетели с неба, забрызгали мое обращенное кверху лицо. Охладили кожу и очистили разум. Я подумала о Евфросине. Страдая от безмерной утраты, как всякая скорбящая мать, она все же нашла утешение на Наксосе, хоть погибшего ребенка вернуть так и не смогла. И многие другие женщины остро нуждаются в таком пристанище – даже не будь волны горя, обрушенной Дионисом на Аргос. Но пристанища они не найдут, пока этот бог правит нашим островом, и не найдут, если Наксос сожгут дотла воины Персея, ведь не сдержи их Дионис – они придут взыскать долг. Придут на Наксос за моими пятью сыновьями. Его сыновьями. Лязгнула бронза – городские ворота распахнулись. Ревущее воинство наступало на нас.

Разум мой уподобился кристаллу – стал чистым, блестящим, холодным.

– Иди, – поторопила я Диониса. – Задержи их, сделай что сможешь. Но не причиняй им боли. А потом не возвращайся – распространяй свой порочный культ, где хочешь. Оставь Наксос мне и женщинам.

Он не взглянул на меня. Ничего не ответил. И исчез.