Арина

— Ну как там, угомонились в третьей? — спросил Жора Кравченко у дежурной сестры.

— Вроде стало тихо, наверно, заснули, — ответила та.

— А что там такое? — вскинув голову, Дмитрий вопросительно посмотрел на сестру.

Она махнула рукой, мол, пустяки, ничего серьезного, но все-таки стала рассказывать:

— Было это утром. Перед сдачей дежурства наша старушка Лидия Владимировна, как обычно, ходила по палатам, справлялась у больных о здоровье. Ну, заглянула она и в третью. А там, знаете, здоровяк такой лежит, Добрынин с автозавода, который шутить все любит. Она, значит, подошла к нему и спрашивает: «Как мы сегодня спали?» А он возьми и брякни: «Я с вами, Лидия Владимировна, не спал». Ну, тут вся палата и задрожала от громового хохота. Там же восемь человек, и все бугаи как на подбор. А Лидия Владимировна как ни в чем не бывало спокойно шагнула к следующему, поинтересовалась: «Как вы себя чувствуете?» И, опросив так всех больных палаты, на прощание сказала: «Будьте здоровы!» — и не спеша вышла. Вот в третьей с самого утра и не стихает смех. Только после обеда наконец угомонились.

Чижову хоть тяжко было, но он, слушая сестру, скупо улыбался, а потом снова подумал, почему столько людей собралось в палате, спросил с обнаженной тревогой в голосе:

— Опять… потрошить… меня… собираетесь?..

— Трошки придется, раз ты такой храбрый да выносливый, — сказал Дмитрий, старательно протирая руки спиртом. — Ишь, герой нашелся, третьи сутки спать не изволит.

— Чем добро… такое… на мытье рук… переводить… лучше бы мне… мензурку налили… Тогда, може… и засну… — в тон Дмитрию выдавил Чижов.

Все разом засмеялись, и потом сестра с няней стали осторожно и по-женски нежно переворачивать Чижова на правый бок. А разбинтовывая, сестра ласково говорила, какой он молодец, все бинты у него сухие и шов такой хороший, прямо хоть отправляй парня на специальную выставку — золотая медаль ему обеспечена. Остальные ей поддакивали и тоже его нахваливали, а Жора Кравченко даже хватил через край: сравнил Сергея с Рахметовым, уверяя, что и он может свободно спать на гвоздях.

Скоро Чижов краем глаза узрел, как медсестра подала Дмитрию большой шприц, а когда получше рассмотрел его тускло блестевшую иглу и понял, что она толще вязальной спицы, у него похолодели руки. Эта игла нагнала на него столько страху, он до того взвинтился, что начал весь дрожать. И только вспомнив про мать, которая так убивалась о своем последыше, он закрыл глаза, стиснул плотно зубы и, повторяя про себя: «Ничего, вытерплю!», стал успокаиваться.

Потом все трое, кроме няни, стоявшей чуть в стороне с эмалированной посудиной, склонились над ним, собираясь делать то, ради чего пришли. Сестра взяла его руку, согнула в локте и, слегка ее поглаживая, стала так держать; Жора открыл широкий пузырек с новокаином и поднес его Дмитрию, и тот окунул в него тампон, зажатый пинцетом, тщательно протер им лопатку Сергея и попросил его немного потерпеть, если будет больно. И тут Чижов отчетливо услышал, как в его тело с хрустом вошла игла, но, к своему удивлению, почти не почувствовал никакой боли. Не было ее и потом, а только он иногда ощущал, что ему не хватает воздуха и словно бы тянут его за душу. Но это, к счастью, длилось недолго, и Сергей окончательно успокоился.

Хлопотавшие вокруг него люди все делали без суеты и почти молча, лишь изредка тишину взрывали уже привычные для него слова: «пинцет», «тампон», «зажим», которые вполголоса произносил Дмитрий. Чижову не было видно, что и как они делали, поскольку те колдовали над ним сзади, со стороны спины, но он слышал, как Дмитрий несколько раз сливал нечто жидкое в ту посудину, которую держала пожилая няня, смотревшая на него с тревогой матери. А через какое-то время он почувствовал, что легче стало дышать и вроде потянуло ко сну, и потом уже будто сквозь туман видел лицо сестры, которая его забинтовывала, и все слабее и слабее слышал голос Дмитрия.

Когда Чижов наконец заснул, все с облегчением вздохнули и стали на цыпочках выходить из палаты. Дмитрий, которому давно хотелось курить, спустился с Жорой во двор, и они сели за дощатый стол в тени старых лип, образующих аллею, что начиналась сразу от парадного крыльца больницы. Из распахнутых окон палат слышны были голоса, видно, больные после тихого часа уже собирались на прогулку. У Дмитрия еще не совсем прошло нервное напряжение, и он, разговаривая с Жорой, почти не выпускал изо рта сигарету.

— Нет, он должен жить, должен!.. Знаешь, если б что случилось, — сказал Дмитрий, — мне трудно было бы его забыть, он почему-то вошел в мою душу…

— Угомонись, совсем раскис… — отмахнулся Жора. — Запомни, врач не должен сострадать. Его долг — правильно и хорошо лечить при холодном, трезвом рассудке.

— Но не забывай, у врача еще есть душа.

— У врача, как и у судьи, не должно быть души, — с убежденностью говорил Жора. — Ему надобно иметь лишь сочетание разумности с высоким профессионализмом. Ведь больному не душа твоя нужна, а твоя непогрешимость в лечении, абсолютная безошибочность.