Аритмия

История, каких не счесть. Срабатывает безотказно. И героя характеризует ярче, нежели пространные описания. А сюжет незамысловат. Промозглая осень, дождь, а того лучше (верней, хуже) вообще зима студёная – и погибающий на улице котёнок. Сердце человека, увидевшего его, преисполняется жалостью к маленькому бездомному страдальцу; человек приносит его домой, в тепло, в уют, в сытость. Спасено от лютой кончины крохотное живое творенье Божье, ангелы на небесах прослезились. Поступок. И, конечно же, человек этот (который с сердцем), – безусловно человек хороший. Добрый он, отзывчивый, сострадательный. Иначе зачем бы. А этот измученный, продрогший, у которого сил едва осталось на жалобное мяуканье, котёнок может даже фору слезинке ребёнка дать. Кто-нибудь, не исключено, возразит, что вовсе, мол, это не обязательно, человек такой сущим монстром способен оказаться, желчным мизантропом, любящим тем не менее животных, жалеющим их. Такой ближнего своего в угаре пьяном или злобном ножичком пырнет, рука не дрогнет, а курицу зарезать та же рука не поднимется. А то и на классика сошлются, который тем сильней любил собак, чем больше узнавал людей (собака же тут не обязательно собака, вплоть до козла, это правильно понимать нужно). Если опрос поголовный произвести, то, боюсь, девять из десяти под этими словами наверняка подпишутся.

И всё-таки. Всё-таки. Идёт человек, предпочтительней поздним вечером, когда страшная долгая ночь впереди, а погода до того пакостная, что скорей бы только домой добраться, а тут этот вымокший, от холода дрожащий котёнок. Человек подобрал его, капли с тощей спинки стряхнул, за пазухой укрыл, с собой взял. Хороший человек? Хороший. Добрый, отзывчивый, сострадательный? Те же девять из десяти. Лукавы все эти классики, а опросы тем более.

Шёл по улице Боря Груздев. В сорок три года. Шёл с ростом сто семьдесят сантиметров и с весом шестьдесят пять килограммов, женившийся семнадцать лет назад на Зине Сапрыкиной, двадцати восьми лет, сто семьдесят – восемьдесят один, отец дочери Веры шестнадцати лет и сына Дениса – двенадцати. Ко всему этому работал Боря Груздев фельдшером на «скорой помощи», родителей уже не имел. А Зина Груздева, бывшая Сапрыкина, имела: вполне ещё бодрых мать с отцом и даже девяностолетнюю бабушку, на диво способную ещё бутерброд себе соорудить и половину героев телесериала в лицо запомнить, – крепкая порода, основательная. Но если б только это. Зина-то была не просто Зина, а Зинаида Тимофеевна, потому что трудилась в городской больнице гинекологом. Не худо, правда? Врачи, даже самые захудалые, всегда с отчеством именуются. А фельдшер Груздев так до своих сорока трёх лет Борей, без отчества, и остался (что любопытно, не только на работе), со всеми отсюда вытекавшими, а также туда втекавшими следствиями и последствиями. Тому, кто хоть немного разбирается в этих деонтологических (во как!) медицинских заморочках, ничего объяснять не нужно.

Так вот, шёл, значит, по улице Боря Груздев с зарплатой такой, что озвучивать стыдно, шёл в поганом месяце ноябре и в таком же поганом настроении – дежурство не задалось и зонт забыл взять. Как и обещали утром в прогнозе, выпадали осадки в виде дождя и мокрого снега, а ветер был с порывами, временами до сильных. Пяти ещё не натикало, а уже быстро надвигалась ночь, ранняя, хмурая, ноябрь же. Улица почти обезлюдела. А тут этот котёнок. Сидел под фонарем в тусклом световом пятне: то ли по наивности своей согреться в нём пытался, то ли темноты боялся, то ли чтоб увидели его, а верней всего – в совокупности. Маленькое такое, куцехвостое, он и в сухом-то виде жалкое впечатление производил, а уж такой донельзя вымокший, дрожащий… Боря, приблизившись, поглядел на него, а тот – на Борю, да так поглядел, с такой тоскливой надеждой, что у Бори внутри заныло. А ведь он, фельдшер Груздев, без малого четверть века на «скорой», такой жути насмотрелся, что иным на сотню жизней хватило бы. Да под настроение ещё. Прошёл он мимо несколько шагов, оглянулся, а котёнок всё смотрит и смотрит, глаза на полмордочки.