Аритмия

Груздев же не только этого не знал. Не знал он и того, что Маша (кто упрекнёт ее за это?) давно уже готовится к кардинальному выяснению отношений. Сделать это, знала она, будет не так-то просто, одно неверное или не так сказанное слово могло разрушить столь долго и столь тщательно возводимое здание. Кстати, не мешало бы ещё разобраться, мудрей ли в таких вопросах зрелый гинеколог Зинаида Тимофеевна молодой медсестры Маши. К тому же на чаше Машиных весов тоже лежала гиря, гиря, с какой Зине трудно было тягаться. Маша намного моложе, сексапильней и, что так умиляет мужчин, неприкаянней, незащищённей. Но уводить-то Груздева надо было не от жены, а от жены и детей, причём достаточно взрослых уже детей, которые, в чём Маша тоже не заблуждалась, не простят отцу предательства. Ждала она какого-то сильного, убедительного посыла, чтобы начать с Груздевым этот тяжеленный разговор, грозящий, если окажется бесплодным, лишить её всех надежд. А этого Маша очень не хотела. Маша хотела замуж. За Груздева. Она плохо представляла себе, каким должен быть этот посыл, но что каким-нибудь особым, знаменательным – всенепременно, иначе быть не могло, ведь судьба её и Вадика решалась. Ждала его, ждала, а он, посыл этот, оказался мелкого, кухонного масштаба.

Кухонного в прямом, не переносном смысле слова. Маша варила Вадику кашу, а одна из нормальных соседок, в летах уже, мыла посуду. Спросила соседка Машу, придёт ли к ней сегодня Боря. Маша ответила, что не знает, получится ли у него. Соседка хмыкнула, что Боря, вообще-то, неплохо устроился, две лошадки его возят. Маша обиделась, сказала, что шутки у неё дурацкие. Соседка обиделась и сказала, что удивляется она на Машу. Вот, например, она, соседка, пусть Маша не обижается, ни за что на свете не позволила бы так себя унижать. Да, унижать, пусть Маша не обижается.

Она, соседка, давно бы поставила вопрос ребром: или пусть он оформит отношения, или пусть катится ко всем чертям. Впрочем, если Машу устраивает такая секондхэндная (так и сказала) жизнь, то, пусть Маша не обижается, так ей, дурёхе, и надо, того, значит, она и стоит (как же сглупила Маша, не надо было ей называть соседкины шутки дурацкими, опять же себе дороже).

На это Маша ничего не ответила, потому что ответ наверняка был бы таким, что горько пожалела бы она потом об этом, а соседка и того больше. Укротила себя. Правда, слова, которые Маша про себя (не про себя, конечно, а про себя) сказала, были из тех, что деликатно именовались непечатными (до н. э.). Сорвала с плиты кастрюлю с кашей и выбежала из кухни, глотая слёзы. Боря в тот вечер не пришёл. Маша чуть ли не всю ночь проплакала. Утром дала себе слово при первой же встрече поговорить с ним начистоту. Как сказала эта гадюка соседка, или – или. И уже не изменит она своего решения, что бы ни случилось. В конце концов, распаляла она себя, свет на нём клином не сошёлся, пусть не думает (эта мысль была новорождённой, раньше подобная Машу не осеняла).

Решения своего она действительно не изменила, разговор этот состоялся на следующий же день. На работе, в скоропомощной машине, когда водитель отлучился поесть. Воспроизводить их диалог (верней сказать, монолог, выступала в основном Маша) не имеет смысла, и без того всё ясно (туманно). Главное же, что Боря отчётливо уяснил: если он прямо сейчас, в этой машине, не даст Маше ответ, который она ждёт от него, Машу он потеряет. Единственное, чего сумел он добиться, – дать ему один день для созревания. Взвинченная Маша снизошла лишь до того, что согласилась подождать до вечера. Если он до вечера не созреет, дозревать потом будет уже без неё.

Разговор этот состоялся утром – у Бори заканчивалось ночное дежурство, Маша приступала к дневной смене. Боря вернулся в опустевшую, не считая Дуси, квартиру (дети в школе, жена в больнице), лёг на диван и пролежал недвижимо два с половиной часа, глядя в потолок. Дуся, воспользовавшись таким везением, пристроилась на его плече, умиротворённо мурлыча. Потом Боря пошел в ванную комнату и долго стоял (не мылся, стоял) под душем, пуская то холодную воду, то очень горячую. Потом стоял у окна, глядя на заснеженную улицу. Потом вытащил из кладовки чемодан и сложил в него вещи. Потом сел за стол, взял лист бумаги и ручку, и просидел так тоже довольно долго. Каждое слово, которое он сейчас напишет, имело немыслимую цену. Знал он, что попросту не сможет завести этот разговор с Зиной, в глаза ей глядя. Рано или поздно этого всё равно не избежать, но только не сейчас, не сейчас – не по силам ему будет. Да и Зине тоже. Осложнялось всё и тем, что первыми это послание прочитают дети, Зина ведь приходит позже. Самой первой – Вера. Но и уйти из дома просто так, не посчитав даже нужным что-то объяснить, тоже было нельзя. Мучительно отбирал каждое слово. Потом поцеловал Дусю, оделся, взял чемодан и закрыл за собой дверь. Начало второго, скоро вернётся из школы Вера.