Аркадий Бухов

Поэтому-то я встал и вместо задуманных двенадцати часов, которые свободно можно было растянуть до двух, ушел в восемь часов вечера, полный презрения к этому черствому, мучительно-спокойному человеку, которого слепой случай, и ничто другое, натолкнул сделаться отцом Нины.

Отправляясь к Удртиным, я обычно распределял время так:

Разговор в передней (полушепотом) с Ниной о том, как ловким движением проскользнуть из столовой в ее комнату.

Разговор за чаем с папой о поднятии нефтяной промышленности в Гренландии.

Легкое припоминание папы вчерашних биржевых цен.

Вынужденный спор о том, нужно ли уходить домой после чая сразу или оставаться.

Мамин рассказ о разбитой сегодня миске и об общем огрубении прислуги.

И все же, несмотря на такое явно несправедливое распределение моего рабочего времени у Улитиных, в рубрику пребывания с Ниной вдвоем я мог вставить свободно два или три часа, изредка прерываемых приходом дорогого папы, с рассказом о том, что узкоколейные дороги, видимо, переживают сильный кризис и что его знакомый инженер совершенно тождественного с ним мнения.

Иногда предполагаемый распорядок круто менялся, и, вместо того чтобы отпустить нас с Ниной отдышаться от очередного рассказа о неудачных операциях сибирского банка, папа садился поудобнее в кресло и читал нам вслух, сопровождая ценными и не без известной насмешливости замечаниями отчет местного общества борьбы с бугорчаткой.

Нина с трагической улыбкой кивала в такт чтецу головой и бессильно смахивала крупные набегающие слезы. Я смотрел в окно на заснувшего извозчика с таким бешеным вниманием, как будто бы и он. и его лошадь были теми только что найденными существами, с которыми я хотел навеки соединить свою одинокую, полную разочарований жизнь.

Я понимал, что дальше идти было некуда. Оставалось только одно — чтобы Нина совсем уходила из дому, заметив мое приближение, а я сам настолько увлекся бы прелестями доброго папы как рассказчика и популяризатора экономических доктрин, что тут же очертя голову сделал ему предложение.

Поэтому-то я и пошел к Лухину.

— Видишь ли, — задумчиво произнес Лухин, — я, собственно, не знаю, чем я тебе здесь могу быть полезен. Если ты хочешь предложить убрать этого человека, я не согласился бы. Ты прекрасно знаешь, что моим очередным делам и литературным связям сильно помешала бы бессрочная каторга… Не меньше помешала бы и заранее обусловленная сроком, если бы я просто поджег дом Улитиных и заставил бы старика пережить настолько сильное ощущение, чтобы он или онемел, или просто настолько обгорел, что твои взаимоотношения с ним свелись бы исключительно к переговорам с бюро похоронных процессий…

— Делай что знаешь, — уныло простонал я, — только помни… Пойдем со мной к Улитиным. Я хоть один вечер поговорю с Ниной, а ты в то время будешь говорить с папой… Говори о чем хочешь. Захвати сборник тригонометрических задач на конкурс, заучи наизусть несколько технических названий — только займи ты этого зверя… Наговори обо мне кучу лестных вещей, и я тебя озолочу…

— Озолоти, пожалуй… Мне все равно, — равнодушно заметил Лухин, — только как же тебя расхваливать…

— Ну, как, как… Конечно, не настаивай на том, что я могу приподнять одной рукой восемь пудов, что из меня мог бы выйти превосходный станционный жандарм или что в моем лице русские фальшивомонетчики потеряли достойного теоретика… Что хочешь говори, только будь этим, как его… громоотводом…

Лухину, по-видимому, сильно понравилась эта незатейливая роль, и он скоро согласился:

— Идем. Буду. Весь заряд электричества приму сюда. — Он показал на то место, между грудью и желудком, куда, по его мнению, всякий добросовестный громоотвод прячет получаемое им электричество.

Когда мы проходили мимо одного знакомого ресторана по пути к Улитиным, Лухин толкнул меня в плечо и подмигнул на вход:

— Ну?.. Как это говорится: громоотвод плавать любит…

— В первый раз, — скромно возразил я, — слышу о таких свойствах этого незатейливого прибора. Если уж очень хочешь, зайдем.

Плавал громоотвод с искусством опытнейшего спортсмена — До десяти часов вечера.

II

В начале одиннадцатого, когда папа уже собирался начать очередной вечерний рассказ о том. что он видел сегодня во время послеобеденного сна, мы пошли к Улитиным.

Только что представленный, Лухин сразу почувствовал себя душой общества, человеком, находящимся в дружеском семейном кругу.

— А… папа! Знаменитый папа! — весело закричал он, игриво похлопав Улитина по животу. — Веселый рассказчик! Ну-ка, а расскажите об аргентинском экспорте сала? А? Не знаете?.. Здорово…

И, весело икнув от неприлично застрявшей в горле ресторанной осетрины, Лухин продолжал смотреть на моего смущенного врага с доброй, но слегка вызывающей улыбкой.

— А Мишка, — и он ткнул меня пальцем, — все рассказывал о вас… Сядет, говорит, за стол и рассказывает… Часа три битых говорит… И политика, и малитика, и история-кистория…

У меня беспомощно опустились руки. Папа Улитин сумрачно рассматривал обои, мало поддаваясь жизнерадостному настроению Лухина.