Аркадий Бухов

Через несколько минут мы Помирились, сойдясь на том, что я принесу теплый платок и расскажу о своем первом увлечении, но все же я почувствовал, что между нами раскрылась громадная пропасть, на одном конце которой проникновенная, нежная и грустная душа женщины, а на другой моя — нечуткая, развязная, мускулистая натура…

* * *

— Я ненавижу процесс еды. В нем что-то животное. Низменное, — говорила обычно Шура, садясь обедать. — Человек в это время походит на зверя. Отталкивает от себя.

— Ты… завтракала сегодня? — робко спрашивал я. — Там со вчерашнего дня осталось две телячьи котлеты?..

— Я съела их, — нехотя отвечала Шура. — Человек, который прожевывает, смакуя, пищу, не может понять Метерлинка.

Я чувствовал, что после шестичасовой голодной рабочей сутолоки Метерлинк для меня в эту минуту был бы слишком непитательной пищей, и от этого сознания становилось непонятно стыдно.

— Хочешь мяса? — испытующе спрашивала Шура. — Знаешь, вегетарианцы правы, говоря, что современный человек, рвущий зубами мясо, напоминает дикого скифа…

— Конечно, скифа, — неуверенно соглашался я. — Положи мне вот тот кусок, с жиром…

Она брезгливо пододвинула мне мясо. Мое поведение по отношению к нему было настолько недвусмысленно, что она через пять минут бросала ложку и злобно цедила сквозь зубы:

— Знаешь… Мне кажется, я готова ненавидеть всех людей, у которых… такой аппетит.

— Ты права, родная, — горько говорил я. — Это нечуткие люди. Земные… Грубые… Спасибо, я не хочу супа. Меня ждут…

Через полчаса, оставив дома телефон какого-то мучного склада, где на всякие вопросы обо мне отвечали бы черствым незнанием, я сидел в ближайшем ресторане и цинично расправлялся с бифштексом — сочным, большим и кровавым.

«Ухты… Гадина… Нечуткое животное», — проносилось у меня в мозгу, и заискивающим тоном я просил принести мне макароны.

Там дома ждало меня любимое существо, которому я обязан радостями жизни, — могу ли я быть нечутким?..

* * *

С каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее. Чуткость души, насильственно прививаемая Шурой, становилась настолько мучительной, что временами я начинал завидовать тем свободным, никому не обязанным молодым людям, которые то там то здесь оставляли коротенькие однотонные записки со скромными просьбами никого не винить в их преждевременной смерти.

— Ты бы постыдился прислуги. Нужно в каждой женщине чувствовать женщину, — кротко учила меня Шура, когда я выходил к утреннему чаю без воротничка и твердых, мешающих жизни манжет.

Я покорно шел к себе и надевал сюртук, хотя на прислугу, ради которой это делалось, это производило совершенно обратное впечатление — я часто слышал, как она юмористически делилась своими впечатлениями с молочницей:

— Барин-то наш. Запил, что ли… Ночь шляется, а утром прямо в сюртучище в столовую лезет…

На ночном столике у меня незыблемо покоится Оскар Уайльд, и только тогда, когда все затихало в доме, я мог запереть дверь и, вывалявшись в пыли, доставать из-под кровати умело спрятанного в лакированном ботинке Конан Дойла.

Я уже не заикался о том, что мне хочется в цирк. Боясь показаться нечутким, я молчаливо ходил в избранные театры, смотрел тихих девушек, обвитых фиолетовым светом скверного прожектора, и тоскливо слушал горячие слова об умирающих осенних листьях и шепоте сумерек.

Родные перестали узнавать меня. Приятели по работе с нескрываемым сожалением покачивали головами, и, судя по какому-то подозрительному перешептыванию, я замечал, что в мою пользу, очевидно, открывается какая-то товарищеская подписка…

Только Шура была горда мягкой женской гордостью.

— Милый мой, — тихо говорила она, целуя меня в поникшую голову, — ты теперь лучше. Ты стал нездешнее. У тебя становится голубая душа…

— Голубая, — соглашался я, чувствуя, что по щекам тянутся две слезинки. — Я сам чувствую это…

И вот пришел случай. Пришел и выручил, как умилившийся ростовщик. Малознакомый Петя, с которым мы сидели в ресторане до двух часов ночи, любовно посмотрел на меня и с материнской нежностью, опершись на рыбный салат, сказал с упреком:

— Не умеешь ты, брат… Этой, квинтэссенции в тебе мало. Не знаешь ты, как женщиной владеть. — Петя тоскливо мигнул и, аккуратно вложив в крем окурок, докончил: — Строгостью надо. Женщина это любит… Силу… Возьми вот вчерашний судебный… день… Мужик жену свою взял и топором зарубил. Простая, неинтеллигентная натура, а своим умом дошел. Женщины это любят… Им сила нужна…

— Это ты верно, — глухо поддакнул я, — не могу… А надо попробовать. Выявлю я себя…

Внезапная энергия, рожденная Петиным советом, охватила все мое существо. Давно уже в голове билась рожденная отчаянием мысль, что резкий, энергичный отпор Шуриному деспотизму сможет резко изменить мое существование.

— Поедем со мной, — предложил я. — Ну, поедем. Мотор наймем… Время зимнее. Луна… Лошади не устали… Поедем…

— Хорошо, — туго согласился Петя, — только ты плати за билет… У меня нет денег на извозчика… Так и знай…

* * *