Аркадий Бухов

— Раньше вы, конечно, прийти не могли? — сдержанно спросил я у Жени, снимет с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что она пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. — А я жду…

— Ну, не сердитесь…

Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо…

— Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку…

— У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату.

— Правда? Садитесь, Женя… Если бы вы знали, как…

Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.

— Почему это у вас так горько пахнет, Шура?

— Это керосинка, — густо краснея, ответил я.

— Керосинка?..

— Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет…

— Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем…

— Ее дома нет, — плохо соображая, что говорить, кинул я, — с утра ушла…

— Как с утра? — заинтересовалась Женя. — Так с утра и горит?

— С утра и горит, — со вздохом сказал я, — старая прислуга, неопытная…

— У вас же молодая горничная была…

— Сменил. В деревню уехала… Пила…

— Неужели пила, а вы так довольны были ею…

— Я схожу, потушу…

По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее:

— Спи, спи, скотина…

Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его — идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.

* * *

— Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда…

— Милый…

— У вас такие славные волосы. Женя… Такие мягкие, мягкие…

— Да, волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене…

— Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму…

— Вы любили ее?

— Ардатову? Никоим… Разве я мог…

— Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын…

— Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то…

Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.

— Вы, наверное, любите этого ребенка…

— Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь…

— Вы все мужчины…

— Женечка…

Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.

— Что с вами? — испуганно спросила Женя.

— Я сейчас, я сейчас, — задыхаясь от ужаса, пробормотал я, — там того…

— Что такое…

— Абажур… Абажур упал, — на ходу бросил я, — разбился…

— Почему же я не слышала…

— Такой он, мягкий… Неслышный…

— Какой мягкий…

— Из материи… Я сейчас…

К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.

— Молчи! — глухо крикнул я. — Молчи… Убью, негодяйка…

Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала…

— Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради Бога молчи…

Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.

— С кем это вы там разговариваете? — тревожно спросила Женя, подходя к двери.

— Сюда нельзя! — истерически крикнул я. — Я так…

— Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете…

— Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню…

— Что же я одна здесь буду сидеть?..

— Сейчас, сейчас… Спи, спи…

— Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?..

— Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а…

— Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку…

— Женечка! — голосом, полным скорби, крикнул я. — Женечка, я сейчас…

— С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура…

* * *

Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.

— Ребенок? — задыхаясь от волнения, спросила Женя.

— Ребенок… — горько кивнул я головой.

— Значит…

— Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они…

Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.

Единственно, что женщины делают быстро, — это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:

— Прощайте…

— Женечка! — с настоящими слезами крикнул я. — Я объясню вам… Этот ребенок…

— Ах, не надо, не надо, — по-видимому, заглушая что-то в душе, крикнула и она, — прощайте, прощайте…

И, резким движением открыв дверь, вышла.

Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.

— Женя… Вернитесь…

По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.

Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку…

* * *