Аркадия

Мы будем рады видеть тебя так часто, как ты только сможешь, говорит он. Она поворачивает голову, чтобы взглянуть на него. Он остро осознает факт ее присутствия, плотского и реального, ее нежную серьезность, ее дыхание на своих щеках. И я всегда рада вас видеть, произносит она, застенчиво отводя взгляд.

* * *

На полянке, расчищенной там, где простирался когда-то Овечий луг, Ханна лежит на одеяле и ест привезенное Глорией яблочное пюре. Крох делает снимок, и она охорашивается. Это его новая навязчивая затея – подловить Ханну, когда та не видит, и крупным планом ее снять. Слова у нее во рту слипаются до полной неразличимости, но вроде бы, думает он, это: Конечно, ты снимал моделек и покрасивее.

Вот еще, говорит он. Ты красивей всех, во сто раз. Она сияет изо всех сил, позируя.

Вскоре она устает; ей хочется домой. Стараясь подняться сама, она отмахивается от него, отгоняет. С упором на одну руку переворот на колени, шаткая стойка. Ханна выпрямляется, а он прибирает остатки обеда. Она делает шаг к тропинке, он поднимает камеру к глазам – и тут она выпадает из кадра, и Крох смотрит в мир и видит ее скрюченной на земле.

Ханна, говорит он.

Я знаю, бормочет она. Я знаю. Он почти что тащит ее к дому.

Входит Грета в своей беговой футболке, от нее разит потом. Видит бабушку в старом инвалидном кресле Эйба, никак на это не отзывается. Но ночью вступает в сговор с Луизой. И рассвет, озаривший окно, освещает инвалидное кресло, на котором лежит подушка, переделанная из кашемирового свитера Эйба; колеса разрисованы лаком для ногтей с блестками; с подлокотников свисают помпоны. Карта, червонная дама, вставлена между спицами и вращается, если кресло сдвинуть. Теперь ты не сможешь подкрасться к нам незаметно, говорит Грета. Ханна подкручивает колесо костяшками своей годной руки; она смеется, пока не заплачет, и плачет, пока снова не засмеется.

Как ни странно, дом в эти дни полнится смехом Ханны. Смеется она надо всем: над тем, что больше не может говорить, над услышанной по радио дурацкой историей, над тем, что Грета второпях споткнулась о собственные туфли, над тем, что, когда они с Гретой пьют какао из чашечек костяного фарфора, наследия Ханниной бабушки, рука Ханны, выйдя из повиновения, сбивает одну на пол.

Теперь ты счастливей? – спрашивает Крох, обеспокоенный этим избытком веселости.

Нет, кое-как выговаривает она, я окаменелей! И это тоже вызывает взрыв смеха.

* * *

Беговая дорожка изготовлена из переработанных шин, и когда поднявшийся ветер дует над ней, Кроху слышится запах шоссе, этого вечного американского стремления сорваться с места и куда-нибудь двинуть. Сам-то он только того и хочет, чтобы остаться. Тут, в этом месте, в этом ясном дне, среди ребят, порхающих в своих спортивных формах, как яркие бабочки, рядом с подергивающейся улыбкой Ханны. Он подтыкает плед ей под ноги, больше в знак протеста против инвалидного кресла, чем против всякого холода. Это вообще чудо, что они здесь, на стадионе: лишь в последний момент директор школы решил, что эпидемии до них далеко, и неохотно дал разрешение.

У Ханны сегодня плохо держится голова, никнет, и она укладывает ее на ладонь Кроха. Голова тяжелая и чересчур теплая. Я рада, что я здесь, еле ворочая языком, выговаривает она.

Он наблюдает за мальчишками, дикарями, толкающими ядра, как мячики. Какая-то девочка вращает диск, от усилия броска мякоть ее руки идет рябью. Обдавая зрителей жаром, дети проносятся мимо, родители их подпрыгивают и визжат. Каково б это было, думает Крох, снова стать молодым, взвиться в воздух, держась за шест, пролететь над песком и приземлиться, устроив собой взрыв. Нет, он ценит надежную, осевшую гущу лет, ни за что на свете не согласится он снова пройти через подростковую боль. Но на мгновенье и ему захотелось стать одним из этих бегунов, прыгунов, летунов; стать одним из влюбленных, которые стоят там, вон тем мальчиком, что обнимает гибкую девочку и может забыть обо всем на свете, потому что юная и хорошенькая рвется прижаться к нему плотней.

Пришел черед забега на милю. Грета нервно им улыбается, ее черные пряди реют под свернутой в жгут зеленой банданой. Кроху мучительно зрелище выстроенных в линию бегунов. Щелкает стартовый пистолет. Размытые очертания острых локтей. Через сотню ярдов стая редеет. Самые слабые отстают, ноги у Греты длинней, чем у тех двух, что бегут перед нею, переступают реже. Вот бегуны в первый раз промчались мимо с топотком, который отдается у Кроха внутри. Вот они исчезли за площадкой для прыжков в высоту; вот появились снова. Вторая девушка спотыкается, отстает. Теперь гонка идет между Гретой и лидером. Все затихает. Две первых снова проскакивают мимо, словно удлиняющийся поезд таща за собой тех, что бежит хуже.

Давай, Грета, стонет Крох, а Ханна произносит что-то вроде “Живей”. Ожидание.

Еще круг. Когда пробегают мимо, видно, что лицо ведущей блестит от пота; Грета сухая и вся начеку.