Аркадия

Сельвагий

Эргаст мой, что ты молча, в одиночестве
Лежишь, задумчив? Дело ль, что скитаются
Овечушки твои куда угодно?
Глянь, перешли ручей и разбредаются;
Вон, накренившись лбами, два барана
С разгона, глянь, сшибаются рогами.
Гурьбою овцы жмутся к победителю
И вслед за ним бегут, а побежденного
Гнушаются, друг дружке подражая.
Но помнишь ли, что волки, притаившись,
Следят добычу, что собаки дремлют,
Когда их пастухи не понуждают?
Уж птицы в рощах радостно хлопочут
У милых гнезд, и с горных круч свергаются
Толпой снега, под ярким солнцем плавясь.
Уже цветы в долинах распускаются,
И ветка каждая листвою нежной хвалится,
И травку щиплют чистые ягнята.
Вновь лук натягивает мальчуган Венерин:
Не уставая ранить, ненасытно он
Сердца по ветру, словно пепел, рассыпает.
Вновь Прокна прилетает издалеча
С сестрой своею нежной, Филомелою[151] —
Оплакать в песнях древние страданья.
Но правду коль сказать, – так нынче мало
В тени поющих пастухов, что, кажется,
Мы будто в Скифии иль в Эфиопии с тобою.
И коль никто иль мало кто сравнится
С тобой в стихах изящных и в напевах,
Воспой же – время песен наступило!

Эргаст

Сельвагий, в этих сумрачных расщелинах
Ты не увидишь Филомелу с Прокной —
Лишь сов зловещих да мышей летучих.
Весна ко мне уже не возвратится:
Ни трав здесь, ни цветов на утешение,
Лишь терны и шипы, что грудь терзают.
Здесь тучи с горизонта не расходятся,
И дни хотя стоят теплы и солнечны,
В ночи гремят раскаты грозовые.
Пусть пропадет весь мир! – не испугаюсь;
Я жду его крушенья, даже мысли
О том приносят сердцу облегченье.
Пусть молнии летят сильней, чем видели
На Флегре[152] гордые гиганты, пусть провалятся
Земля и небо: вот мое желанье!
Иль хочешь, чтоб восстало сердце падшее
Опять к заботам о убогом стаде,
Что уж, надеюсь, разогнали волки?
Иного в скорби не найду прибежища:
Под кленом лишь скрываться в одиночестве,
Под буком, или елью, или дубом
И, помня ту, что сердце растерзала мне,
Застыть, как лед, о жизни не заботясь,
Не чуя боли, столь меня измучившей.

Сельвагий

Дивлюсь и цепенею, точно камень, Выслушивая речи столь тоскливые,
Однако же тебя спросить решаюсь:
Да кто она, чье сердце так надменно,
Чтоб пременить твое лицо и твой обычай?
Открой секрет, я никому не выдам.

Эргаст

Однажды гнал овец я над рекою
И свет увидел посреди ее теченья,
Что, золотой связав меня косою,
На сердце дивный лик отобразил мне,
Нежней румянцем, чем молоко и розы,
И скрылся в глубине моей душевной,
Чтоб дух мой не был отягчен иною ношей.
Так был пленен я; с этих пор ходя под игом,
Я вынес более иных всех, плоть носящих,
Что и помыслить – всяких тяжестей тяжеле.
Сперва одним, затем другим следил я оком
За ней, в воде стоявшей по колена
Среди ручья, под полудённым небом:
Платок она стирала с звучным пеньем.
Увы, лишь увидав меня, тотчас же
Прервала песню и смущенно замолчала
И, о беда, на большую мне муку,
Подол оправив, от очей укрылась,
По пояс в воду погрузившись телом, —
И я, сражен, пал замертво на землю.
Из вод она взбежала – дать мне помощь,
Припав на грудь, вскричала с громким плачем.
На вопль немедля пастухи сбежались,
Свои стада водившие в округе,
И, испытав все средства состраданья,
Едва не отлетевший дух вернули,
Меня восставив для плачевной жизни.
Она ж, скорбевшая, как только я очнулся,
Бежала (как пылает грудь!), в одно мгновенье
Представ и милосердной, и жестокой.
Моя пастушка непреклонная, суровая,
Что день и ночь на помощь призываю,
О гордая, о паче горных льдов холодная! —
Но знают эти рощи, как люблю ее,
Но знают реки, горы, звери, люди,
Как вожделею, плача и вздыхая.
И знает, сколько раз на дню зову ее,
Отара, слушать голос мой привычная,
В лесу бродя или в хлеву питаясь.
И, отвечая, эхо возвращает мне
Те звуки, нежно в воздухе звенящие,
И повторяется в ушах родное имя.
О ней немолчные шумят деревья сладко,
Являя буквы на стволах, и призывают
Меня рыдать и петь, и ей во славу
Быки и овны побеждают в поединках.