Аркашины враки

Мама Генриха убежала к гостям сказать о надвигающейся катастрофе, все они собираются к телевизору. Генрих тем временем срывает одеяло с кровати, берет подушку и выбирается из комнаты. «Что там, Гено, что?» – спрашивают те из гостей, кто не может протиснуться к телевизору. Генрих молча продирается к двери.

На улице пасмурный вечер. В подворотне Генриха окликает Робик – он прогуливает беременную таксу Полли. Держит над нею зонтик.

– Генрих, ты что, перестал меня узнавать? С прошлой ночи я не очень изменился.

Генрих останавливается на секунду.

– Нет, не изменился. Разве что постарел.

– Куда это ты с подушкой?

– Как куда?! На представление.

Отодвигает Робика плечом, идет прочь.

– Всё шутишь, Масхар! – кричит Робик вслед. – Слушай, я не закладывал тебя!.. А Пете я дал по шее! Ты слышишь, Генрих!

Генрих широко шагает, он в отличной форме, даже одышки нет. Он бормочет про себя в такт шагам: «Все шутим, шутим. Шутим все. Все шутим…»

На площади действительно полно людей. Народ прибывает и прибывает. Все пришли посмотреть на приближающуюся катастрофу. Когда еще увидишь! Здесь и хор из оперного театра, и оркестр с похорон, и милиция, и праздные зеваки, и студенты, и старики, и голодающие. И свадьба из дома Гиви подтянулась… Настроения самые разные. И тревога, и душевный подъем, и любопытство, и просто праздник – как на октябрьской демонстрации. Здесь и шпана, и профессора университета, и приехавшие из окрестных деревень крестьяне, и мрачные красавцы в черных бурках и белых мохнатых папахах, и старухи в черном. Из всех окон, со всех балконов смотрят жители соседних домов, постояльцы гостиниц. Многие с телекамерами. Шумно. Полно детей и подростков.

В волнующейся и бестолковой толпе есть и сосредоточенные люди с военными рациями и другими средствами связи – от новейших тяжелых сотовых телефонов до мегафонов. Один из этих сосредоточенных стоит у колонн Дома Правительства. Он постоянно с кем-то «на связи» и называет себя «Вторым». На трибуне, сменяя друг друга, толпятся ораторы самого разного толка. Общего у них – бестолковость в пользовании микрофоном. Что они говорят – разобрать невозможно, их голоса с многократым эхом гуляют над тысячами людей. До слуха доносятся только отдельные слова: «свобода», «не позволим», «нация», «справедливость», «история учит», «рука Москвы», «рука Вашингтона».

Закатное солнце пробивается сквозь сизые облака, все становится необычайно отчетливым. Но приближаются сумерки, скоро начнет темнеть.

К лестнице Дома Правительства, к трибуне перед нею сквозь толпу пробивается Генрих с подушкой и одеялом. Он натыкается на тщедушного человечка с рацией, который внимательно высматривает что-то на крыше того дома, что прямо напротив Дома Правительства и трибуны. Генрих слышит, как человечек бубнит, и понимает, что он «Шестерка»:

– Восьмой, Восьмой, я Шестой, как понял, прием!.. Восьмой, ответь Шестерке…

Генрих наваливается на человечка, молча берет за грудки, отнимает рацию, буркнув в нее: «Конец связи. Отбой», и, засовывая ее за ремень, пробивается дальше, озираясь на крыши домов…

Как раз на той крыше, с которой пытался связаться Шестой, лежит на спине, лицом к роскошному мрачному небу, подернутому розовым пламенем заката, веселый Артур с новенькой снайперской винтовкой в ловких руках. Он играет с ней, как мальчик, гладит приклад, рассматривает отдельные вороненые детали. Его подшлемник с дырками для глаз снят с лица – душно. Да и нет же никого, кто мог бы его увидеть. Только Бог. Артуру нравится винтовка. Вот он поворачивается на живот и смотрит на толпу сквозь оптический прицел. Из единого урчащего месива, из фарша толпа волшебным образом превращается в отдельных живых, беззащитных людей. Вот мальчик, он ковыряет в носу. Вон старуха что-то кричит молодой толстухе, и та смеется. Вот сапожник Тигран, подставив ухо к громкоговорителю, хоть что-то пытается понять из речи очередного оратора. Вон жених с невестой, сбежавшие с собственной свадьбы, целуются, обо всем позабыв. Вот бегун Темур с фонариком на груди за что-то сердится на бегунью в очках. Вот Элисбар раздает церковные свечи всем желающим. По ним по всем блуждает веселый горячий глаз Артура.

Тем временем прицел еще чьей-то снайперской винтовки пробирается по крыше, доходит до Артура, останавливается на его беззаботном лице. Кто-то его рассматривает внимательно, но равнодушно.

Артур продолжает развлекаться. Изредка он как бы стреляет – так мальчишки играют в войну: вздрагивает и говорит: «Чу-чух!» И переводит винтовку на другой объект. Рация рядом с Артуром помалкивает.

Генрих пробивается к голодающим, к Нине и Чико. Усаживает девочку на подушку, укутывает одеялом, снимает с себя куртку и набрасывает на Чико. Оставшись в мятой белой рубахе, очень большой и заметный, Генрих пробирается к трибуне. У трибуны очередь из записавшихся на выступления, за порядком наблюдает знакомый с утра милиционер. Генриха не пускают, он кричит:

– Сержант, я еще утром записался.

Сержант кивает.

– Да-да, этот вне очереди.