Архаика

Эта проза, как стекло, –

холодна, сурова.

Даже время не смогло

посягнуть на слово.

Сочетанье розы, рук,

кисточки и туши –

человеческий испуг,

на шелку цветущий:

вечной жизни холодок,

белый след звезды –

там, где вызвездил ледок

черноту воды...

Сколько жило на земле

до меня людей!

Это души их во мгле

ходят по воде.

Ничего иного нет,

всё давным-давно

на словесный зыбкий свет

переведено.

          декабрь 1974, март 1975

* * *

Хорошо на даче зимовать:

Библия с картинками Доре,

книги, керосинка да кровать,

серебро сугроба на дворе.

Хороша в озоне записном

пушкинской опалы тишина, –

шпалы и платформу занесло,

и бадейка наледи полна.

Хорошо! Немного жидковат

воздух Прозерпины – керосин.

Близоруко смотрят на закат

сквозь стекло немые караси.

Шепелявит печка – хорошо

на постели в этакую жуть,

звезд пересыпая порошок,

целовать светлеющую грудь...

Плавают зеленые шары,

забредает в сутолоку сон...

Я земную молодость открыл,

словно Шевырева Аронсон.

          декабрь 1974, февраль 1975

* * *

Полузабыт уже Державин,

его заржавленный клинок.

Твоею собственной державой

лежит Поэзия у ног.

Но все равно уже зловеще

душа глядит издалека,

и хочет форму каждой вещи

оставить в памяти рука –

та, что могла, одна на свете,

чуть задевая пустоту,

легко-легко пройти – как ветер! –

по побледневшему листу, –

та, что, тоской погоды вьюжной

перечеркнув остаток лет,

в порыве ненависти южной

сожмет граненый пистолет, –

та, что помашет нам, минуя

земной лукавый сладкий плен,

приветствуя страну иную –

отчизну девственных Камен.

          январь 1975

КНИГА

1

Я книгу холодную в руки беру,

тяжелую книгу твою, –

и словно в корявом дремучем бору

воронежской ночью стою.

Как страшно мне в этой ночи неживой,

и город уже далеко –

с тесовою башней сторожевой

над закамышелой рекой.

Но не убежать из страны слюдяной,

храни ее Бог, никуда,

покуда стоит, как вода, за спиной

большая, как сердце, звезда.

2

Умывался на заре,

словно солью, снегом твердым.

В деревянный Назарет

плыли скворчущие орды –

над тесовой смотровой

башней, к небу заостренной,

над моею головой,

над травой посеребренной...

Нет, не властны надо мной

листья лавра жестяные, –

не уйду из ледяной

удивительной страны я!

Потому, что только в ней –

как в хорошей, знобкой прозе –

кровь поэтов и царей

замерзает на морозе.

          февраль 1975

* * *

Сниму я трубку телефона,

      и, как вода,

сквозь треск и щебет Персефона

      войдет сюда.

Войдет свободно по колено

      в квартиры хлад –

подруга мертвых поколений,

      жена утрат.

Ожил, как после карантина,

      мой "ундервуд":

я не скажу, что "гильотина"

      его зовут.

А за окном – мажорный воздух

      пробит иглой,

и вечности огромный гроссбух

      шумит листвой.

О, сколько щелей в мире этом –

      он, как сарай,

пронизан холодом и светом...

      Играй, играй!

Здесь Прозерпина-Персефона –

      не мрак могил,

но – из графина, из сифона –

      ажурный пыл.

Богиня ходит по пушинке,

      твердит, слепя:

"Ты на коленчатой машинке

      сыграй себя.

Ах, басни всё – Аид и Лета.

      Есть лишь реки

простор, и выстуженность лета,

      и пузырьки".

          февраль 1975

* * *

Захлопнута книга – и нечем заняться душе.

Ну, право же, не рассуждать же о гнусном Фуше.

Подумаешь – Франция и поцелуй за кольцо,

на смуглой красотке распахнутое пальтецо!

Мы тоже не хуже, мы тоже умеем грешить –

любимых в объятьях, а пестелей в петлях душить,

и сделать такой показательно-массовый хруст,

что хрюкнет от страха противный мальчишка Сен-Жюст...

Сверкает машинка меж ветром раздутых гардин,

прекрасный образчик домашних моих гильотин,

которую для конспирации только зовут –

но все понимают эзопов язык – "ундервуд".

          апрель 1978

* * *

Что знает о светлом подарке

на миг приглашенный на пир?

Стучат работящие Парки –

стахановки фабрики "Мир".

          апрель 1975

* * *

Дело не в литературе

и искусстве – звук пустой,

дело в жизни и фактуре

ткани выделки простой.

Та лишь в чтении услада,

что яснее со стихом

царскосельская прохлада,

острый хруст под каблуком.

          март 1975

* * *

Я уже почти не замечаю,

Сумароков, яти и фиты

и пустое время уличаю

в очевидной мнимости – слиты

канувшие в Лету поколенья

с нынешним: сердца соединить

в силах боль живая умиленья,

речи человеческая нить...

Я закрою книгу. Побледнею.

Папиросу закурю.

Зрю ль тебя, не зрю ли – равну грусть имею,

Равное мучение терплю.

          март 1975, 1980

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ

Блажен, кто меж разбитых урн...

Ходасевич

1

Напрасно пестовал Державин

разноголосый хор щеглов –

мир раскололся и заржавел,

и потянуло из углов

пространства холодом и смрадом.

Закат раскатисто-багров

над омраченным Петроградом.

Гранитных лестниц череда

побита вянущей травою.

Игла. Светла над головою

небес летейская вода.

Пятиконечная звезда

уже горит над ними, чтобы

заметки на полях Европы

для нас чернели – как узда.

2

Да, нужен желчный стих, змеиный взор,

чтоб разглядеть столетие в упор –

и вдруг понять: с младенчества живем

мы с мертвым телом в леднике одном –

и дышим тленом, пленом, тишиной,

наркозной тьмой, морозной сединой,

а лютой справедливости звезда

всё норовит нам выколоть глаза –

дабы сиял, отныне и навек,

свежедобытым антрацитом снег...

Ты жив еще, ты молод, но заметь:

какое молодое слово – "смерть".

3

Какая сухость языка –

почти на уровне распада

души! И Кронверкского сада

какая смертная тоска!

Какое хрупкое стекло

стихотворения пустого,